– Пусть ждет поп с попадьей да черт за печкой. А у меня на то нет времени.

– Горит, значит?

Милючиха обвила руками его толстую, мускулистую шею:

– Душа не печка - не расплавится.

– Говоришь ты ноне много, - строго заметил Шевлюгин.
– Кружку первача - и дело с концом.

Он ссадил Милючиху с коленей и подтолкнул к печке. Но она прежде всего заглянула в окно: не идет ли кто? Потом задернула занавеску. Начала собирать на стол. Грубоватость Шевлюгина была ей по душе.

Пока резала хлеб, ставила закуску, Шевлюгин молча уставился в пол.

– Ну что ж, как и не в гостях, - и Милючиха подсела к Шевлюгину. Брось думы, все не передумаешь.

Шевлюгин выпил стопку первача, крякнул:

– Крепок, аж в пятках колет... Не был-то я у тебя, пожалуй, месяца три. За это время небось хозяином обзавелась?

– Был один хозяин: наелась им вот так, - Милючиха провела ребром ладони по горлу.

– Ты это брось. Хозяин в дому что сокол в терему. А хозяйка в дому что оладьи в меду.

– Мне мед ни к чему, больно горькая я, - и, разливая самогон, Милючиха кокетливо скосила глаза.
– Разве я на оладью похожа?

Шевлюгин откровенно, цинично оглядел ее. Светлая шерстяная кофточка чуть-чуть не лопалась от налитых, упругих грудей. Густые косы, уложенные теперь узлом, делали ее горделивой и недоступной. На чистом лбу и под карими пытливыми глазами не было ни одной морщинки. Складная, плотно сбитая, она ему сейчас виделась особенно молодой и красивой.

– Ты просто конфетка.

– На-ка еще одну опрокинь, может, еще лучше стану, - Милючиха пододвинула ему наполненную до краев стопку.

Шевлюгин осторожно поднес стопку ко рту. И разом опрокинул ее.

– Сильна, стерва, - и поцеловал донышко стопки.

Хмель завладел им. Охваченный к себе жалостью, он стал рассказывать о Буравлеве, о том, что тот старается оставить его без дела, которому отдана вся жизнь, грозился убить своих обидчиков, стучал кулаком по столу, грязно бранился и, как несправедливо обиженный ребенок, рыдал на всю избу.

Милючиха сочувственно вздыхала и гладила его жесткие темные волосы, стараясь успокоить. Целовала щетинистые, разгоряченные щеки.

Отношения у них строились по-особому. В коммерческих делах они не уступали друг другу ни на копейку. Порою спорили, бранились. Но когда сделка завершалась, воцарялся мир. Милючиха ласкала его, шептала нежные слова. Она привязалась к Шевлюгину, как иногда одинокие дети привязываются к доброму чужому дяде.

– Ну и пусть, что кто-то хочет отобрать твое егерство! Не помирать теперь из-за этого, - заглядывая в мокрые от слез глаза, сластила Милючиха.
– На лесе свет клином не сошелся.

Мокрым полотенцем она терла ему лицо. Расстегнула ворот и, просунув под рубашку руку, гладила его широкую горячую спину.

Шевлюгин неожиданно грубо оттолкнул ее:

– Хватит! Устал от тебя.

– А с Дымаревым у тебя как?
– не обратив внимания на его грубость, не отставала Милючиха.

– Никак. Шапки снимаем и только.

– Хочешь, поговорю с ним? Попрошу какую получше работу. Он звероферму задумал открывать.

– Ну какой из меня колхозник?!
– Шевлюгин уныло опустил голову.
– Я, как дикий зверь, к свободе привык. Перед начальством навытяжку не стоял. Оно само ко мне наведывалось.

– Поработай, посмотри. Может, понравится. А так-то нельзя! Засудят.

– О звероферме-то всерьез или так?..

– Языки, что цепные кобели, брешут, а ветер носит. Может, и верно.

Милючиха зажгла керосиновую лампу. В тусклом свете ее лицо Милючихи с приподнятым подбородком казалось загорелым. Он положил на ее оголенное плечо руку и с невеселой усмешкой заметил:

– Не об этом бы нам сейчас говорить, а мы...

Милючиха провела его во вторую половину избы:

– Постель приготовлена. Ложись отдыхай. Утро вечера мудренее. Да что ты, погоди. Я сама...

Шевлюгин молча, по-медвежьи схапал ее и бросил в кровать.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

1

Дни становились теплыми. Парами и в одиночку лоси уходили в глухие места, на давно обжитые моховые болота. Буян с лосихой отыскал себе укромный уголок в ольшанике близ Жерелки. Лосиха отяжелела, раздалась в боках. Истома одолевала ее. Пожевав стрельчатых всходов нежной осоки, она старалась забраться в самую гущу зарослей. Утомленная, она лежала, поблескивая сливовыми глазами. Слушала, как за Жерелкой чуфыкали тетерева да за оврагом, в болотине, трубили журавли. Посвист птицы, каждый едва слышный шорох не уходил от ее чуткого уха.