– Что мы здесь стоим, зайдем к свету.

– Ты бы мне дал пилку - сосну свалить. Так-то не перебраться.

– Это что за сосну?

– Да ту, что сошла к воде.

– Никакой ты пилки не получишь!
– зашумел старик.
– Более ста лет ее не трогали. Ишь ты, заявился!..

Проснулись в клетках снегири. Забили крыльями. Под кроватью, должно быть во сне, хрипло гаркнула галка. Зырянов ненавистным взглядом окинул сгорбленную фигуру лесника и, не скрывая раздражения, крикнул:

– Чурбан ты, а не человек! Птичек держит, божьим старцем прикидывается... А тут сын умирает!

– Если пришел ругаться, то убирайся отсюда, не то Барбоса крикну. Он сразу тебя направит куда надо.

В сенях завозился, зарычал волкодав.

Зырянов с опаской поглядел на дверь.

– Говорю тебе, у меня сын умирает...

– Врешь!..
– гаркнул старик.

В глазах Зырянова поплыла печь, лавка у окна, куда-то опрокинулась горящая на столе лампа. Под ногами закачался пол. Схватившись руками за стенку, он не удержался, грузно сполз на колени.

– Ты что?
– всполошился Прокудин.

– Сухота. Горечь во рту.

...Зырянов смутно помнил, как, обжигаясь, пил чай с малиной, как, раздевшись, натягивал на себя сухое белье старика. Лишь ощутил холод чистой постели - и, зябко пожав плечами, провалился словно в пропасть.

– Угораздило же тебя, черта долговязого!
– ворчал старик.

В бреду Зырянов слышал стук топора, визг пилы и грохот упавшего дерева. А рядом перед сваленной сосной бушевала, водоворотила беснующаяся Жерелка. А над этим стремительным, бурлящим потоком по мокрому стволу, сгорбившись, шел человек. Волны захлестывали дерево, холодным языком лизали его ноги. Вот-вот захлестнет ледяной поток и унесет в Оку, как все, что мешает ему на пути.

3

Зырянов открыл глаза. В окна цедился сумрачный свет. По стеклу барабанил мелкий дождь. Зырянов хотел оторвать голову от подушки и не смог. "А как же Митя?
– кольнуло его.
– Что с ним теперь?"

Он отбросил одеяло, чтобы встать. Но тяжесть в теле крепко пригвоздила к постели. Воспаленным взглядом он окинул избушку. Из клетки на него черными точками глаз уставился снегирь. Он словно говорил: "Что, попался!"

Зырянов схватил со стула ложку и хотел было запустить в него. Но дверь в сторожку открылась, у порога в мокром плаще стоял Прокудин.

– Ну и задал ты мне жару, - незлобиво проворчал он.
– Всю ночь колобродил.

– Что, плохо мне было?
– Зырянов откинулся на подушку.

– Лежи, - сказал добродушно старик.
– С Митей твоим все в порядке. Лежи.

И Прокудин, улыбаясь, потрогал Зырянова за плечо.

– Да ты не лотоши, мил человек. Был я у твоего Мити и лекарство ему снес. На поправку пойдет. Сейчас чайку вскипячу.

По небритому лицу Зырянова расплылся румянец. Он отвернулся к стене и долго лежал с закрытыми глазами.

В самоварной трубе выло пламя. Над крышей, жалуясь, тихо шумели промокшие ели. Где-то в чаще надрывалась ворона. Зырянов впервые подумал, что вот как получается в жизни. Почти рядом живешь с человеком, встречаешься с ним, враждуешь, видишь в нем одно только плохое, а, выходит, он совсем не такой.

– Ты что там примолк? Спишь, что ли? А может, худо?

Зырянов не отвечал.

Старик налил в стакан чаю, насыпал туда сушеной малины и сахару и, размешав все это ложкой, поднес к постели:

– А ну-ка, хвати... Сразу хворь пройдет. Старинное лекарство. Бывало, в детстве нас таким напитком мать лечила. Напоит, закутает одеялом - и лежи. Тут тебя пот и прошибет. Рубашки хоть выжимай.

Зырянов, преданно, по-собачьи взглянув на старика, глухо, срывающимся голосом проговорил:

– Прости меня, отец. Виноват перед тобой. Как сукин сын виноват.

Прокудин, сощурив глаза, удивился. Что это он? Совсем занедужил мужик.

– Плохо о тебе думал. Лютой злобой кипел, - продолжал исповедь Зырянов.
– Не раз петуха красного собирался пустить под сторожку. Да, как видно, бог отвел...

– Ты сначала выпей мою настойку, - поняв наконец, в чем дело, предложил старик.
– Душа-то лучше отойдет.

– Простить себе не могу, - каялся Зырянов.
– Мимо учил не щадить ни зверя, ни птицу, а он другой - все бережет, каждую травинку ему жалко...

– Видать, сын-то не в отца пошел, - насмешливо вставил Прокудин.

– В том-то и дело, не в отца. Весь в мать. Та пойдет в лес, цветка не сорвет. Разве можно, говорит, губить такую красоту?

Растопырив крылья, из-под кровати вышла галка. Уставясь на Зырянова, стала покачивать головой, словно осуждала его.