– Справа - папка, содержащая в себе личное дело, - Илюша пропустил мимо ушей реплику Калугина, - Юнны Вениаминовны Ружич, принятой на работу во Всероссийскую чрезвычайную комиссию по борьбе с контрреволюцией. И если вы не сочтете за труд сличить почерк, которым учинена дарственная надпись на книге "Овод", с почерком, которым написано заявление Юнны Ружич о ее желании добровольно пойти на работу во Всероссийскую...

– И когда ты будешь говорить коротко?
– вскипел Калугин.
– Мне твою антимонию выслушивать некогда.

Сказал "ВЧК" - и баста!

– Не могу я так просто: "ВЧК"!
– возразил Илюша.
– Мне всегда кажется, что, сокращая такие священные революционные названия, я невольно принижаю, понимаете, принижаю чекистов!

– Ну-ну, - смягчился Калугин.
– Гляди-ка, каким галсом пошел, дьяволенок. Ну-ну..,

– Так вот, товарищ Калугин, если вы сличите, то увидите, что здесь нет двух почерков, а есть лишь один.

– Следовательно...

– Следовательно, - подхватил Илюша, - все это писало одно и то же лицо, а именно - Юнна Вениаминовна Ружич. И значит, когда товарищ Дзержинский говорил вам, что уже где-то видел такой почерк, то он ни на йоту не ошибался!

– Ни на йоту?
– переспросил Калугин, напирая на незнакомое слово. С досадой хлопнул ладонью по столу: - Действительно, сходится. Значит...

– Значит, - сияя все той же улыбкой, снова подхватил Илюша, - что здесь мы имеем дело с двумя возможными вариантами. Или книга, подаренная Юнной Ружич некоему лицу, случайно попала к Громову, или Громов вовсе и не Громов...

Калугин подошел к Илюше, шутливо схватил его двумя пальцами за вздернутый, веселый нос и легонько прищомил его.

– И есть еще третий вариант, - сказал Калугин, заставляя Илюшу приподняться на цыпочках.
– Пошевели мозгами и - по местам стоять, с якоря сниматься!

– Есть!
– обрадованно воскликнул Илюша, польщенный.

– Все?

– Телефон звонил как ошалелый, - восхищенно ответил Илюша, не скрывая, что испытывает чувство радости оттого, что ему пришлось то и дело снимать трубку и, таким образом, замещать Калугина.
– Из Реввоенсовета звонили, пз городской милиции, с Казанского вокзала... Да вот я тут всех до единого записал, кто звонил.

Калугин бегло пробежал список, подчеркнув тех, кто ему был особенно нужен, и пододвинул к себе стопку дел. Но Илюша пе уходил и, загадочно улыбаясь, смотрел на него.

– Чего тебе?
– удивился Калугин, не поднимая глаз.

– Принес вам второй том сочинений Мицкевича, товарищ Калугип! радостно отрапортовал Илюша.

– Ты даешь, хлопец!
– поморщился Калугин.
– Я еще в первом томе до семнадцатой страницы пока дошел. А ты пе улыбайся!
– вдруг рассердился он, приняв обычную Илюшину улыбку за попытку посмеяться над ним.
– Я читаю не так, как ты, - по морям, по волнам - нынче здесь, завтра там!

Калугин раскрыл папку и углубился в дело, но вдруг, вспомнив утренний разговор с Дзержинским, сказал:

– Ты вот что. Принеси мне завтра "Войну и мир".

Перечитать надо.

– Первый том? Или сразу все четыре?
– обрадовался Илюша.

– Что?
– оторопел Калугин, скрывая смущение.
– Чего спрашиваешь? Ясное дело - сразу все четыре. Даю добро!

– Будет вам завтра к восьми ноль-ноль сам Лев Толстой!
– заверил Илюша.

Он отошел к своему столику в углу. Но долго усидеть там не мог.

– Товарищ Калугин!

– Работай, хватит трепаться!
– оборвал его тот.

– А я, товарищ Калугин, знаете, с кем сегодня в столовке рядом сидел?

– Кончай, Илюха.

– Так вы послушайте только, товарищ Калугин. Сижу это я за столом. Кто-то рядышком садится. Я сперва на этого человека и не взглянул, вижу, что он тоже суп ест.

А как взглянул, аж подскочил - Председатель Всероссийской чрезвычайной комиссии Феликс Эдмундович Дзержинский! Не верите?

– Чего же не верю? Сам с ним сколько раз в этой столовке обедал.

– Правда?
– воскликнул Илюша, сокрушаясь, что не только он обедал с Дзержинским и что Калугина ничем не удивишь.
– Но это еще не все! Вы знаете, что сказал мне товарищ Дзержинский?

– Что же он тебе сказал?

– Когда мы пообедали, товарищ Дзержинский спросил: "Как дела, товарищ Фурман?" - Илюша опустил слово "юноша" (именно так обратился к нему Дзержинский), так как больше всего на свете мучился из-за того, что его считают молодым.
– Я ответил: "Отлично, товарищ Председатель Чрезвычайной комиссии". А товарищ Дзержинский сказал: "А знаете что, товарищ Фурман, не отпустить ли вам для солидности усы?"