Калугин, не задерживаясь у входа, вошел во двор уверенно, привычно, как старожил. В коридоре ощупью добрался до двери и стукнул три раза с длинными паузами.

Дверь почти тотчас же приоткрылась, и Калугин, переступив порог, попал в тускло освещенную комнату. В углу, почти у самой двери, стояла Юнна. У нее был такой вид, будто она увидела своего спасителя. Но то, что Калугин, заметив ее тревожное, взволнованное состояние, остался хмурым, непроницаемым и сердитым, привело к тому, что Юнна не выдержала и, нетвердо шагнув в глубь комнаты, всхлипнула.

Калугин едва удержался от того, чтобы тотчас же не уйти: не переносил женских слез.

Но он пересилил себя, подошел к Юнне, легонько стиснул ее за плечи сильными жесткими ладонями и, не без труда сдвинув с места, к которому она словно приросла, усадил на тахту. Юнна села, не отрывая ладоней от заплаканного лица.

Калугин опустился на стул рядом с Юнной, тихо и сурово сказал:

– Вот что, запомни раз и навсегда, чекисты никогда не плачут!
– И жестко добавил: - Выбора у тебя, милая, нет - или работай, или срочно вертайся к мамаше. Без салажат обойдемся...

Если бы Калугин стал утешать Юнну и успокаивать ее, она, возможно, разревелась бы еще больше. Но суровые слова Калугина так ошеломили и обидели Юнну, что она неожиданно для себя перестала плакать. Резко отняв ладони от лица, она бросила на Калугина гневный взгляд и со страдальческим удивлением спросила:

– Как же вы это?! Даже не спросили... не узнали...

И так говорите. Как же это?!

Слезы душили ее, ей казалось, что человек, сидящий напротив, настолько черств душой, что не сможет понять ни того, почему она плачет, ни того, что с ней произошло.

Все, что она решилась рассказать ему после мучительных колебаний, - все это сейчас, столкнувшись с холодным равнодушием Калугина, потеряло смысл и значение.

– Я потому и пришел, чтобы узнать. А слезы барышням вытирать не приучен.

– Я не барышня!
– вспыхнула Юнна, покраснев.
– Не барышня, запомните!

– Запомню, - согласился Калугин, хмурясь.
– Если подзагнул - не взыщи. А только у меня каждая минута свою цель имеет. Давай ближе к пирсу. Ну, к делу, значит.

Юнна, хотя Калугин и глядел сейчас куда-то в плотно прикрытое внутренней ставенкой окно, боялась, что, если он снова в упор уставится на нее, она не сможет вымолвить ни слова. И потому торопливо, пока он не перевел на нее свой непроницаемый, насупленный взгляд, выпалила, будто, преодолев испуг, кинулась в омут:

– У меня отец жив!

Калугин медленно повернул голову, но ничем не показал, что слова Юнны взволновали или обескуражили его.

– Понимаете, жив!
– повторила Юнна, будто Ка.тугин не расслышал.

– Жив - а слезы? Это к чему, свистать всех наверх?
– спросил Калугин, так как сразу понял, что дело не только в том, что отец жив.

– А я говорила, помните?.. И вам, и Феликсу Эдмупдовичу... Говорила, что он погиб. И я нисколечко не придумывала, пет. И не обманывала, я же показывала вам извещение. А он жив!

– Отчего же горевать-то? Сама говорила, отец что надо, гордиться можно. Отчего же горевать-то?

– Я счастлива, счастлива... Он же родной, самый родной!

– Вот и хорошо, - сказал Калугин.

– Но вы же не знаете, не знаете...

Калугин молчал: он чувствовал, что Юнна собирается рассказать ему, чем вызваны ее слезы, и хотел, чтобы она рассказала это, не ожидая его вопросов.

– Это самое страшное, - медленно начала Юнна.
– Я знаю, что он честный, мужественный. Он может заблуждаться, но он не враг, нет!

Она приостановилась, будто надеялась, что Калугин станет что-либо уточнять, но он, подперев тяжелый подбородок крупными кулаками, молчал по-прежнему.

И Юнна поспешно, чувствуя, что каждое новое откровение жалит ее в самое сердце, рассказала Калугину и о неожиданном появлении отца в особняке у Велегорского, и о своем разговоре с ним. Она искренне верила в то, что этим спасает и отца, и то задание, которое ей было поручено.

– Разрешите, я поговорю с ним, - умоляюще попросила Юнна, закончив рассказ.
– Он поверит мне, поймет...

Калугин выслушал ее спокойно и, пока она говорила, продолжал сидеть недвижимо, сгорбившись. Потом, упершись широкими ладонями в приподнятые колени, буркнул:

– Это ни к чему.

– Как же так? Как же так?
– растерянно воскликнула Юнна.

Калугин думал сейчас о том, что еще тогда, у Дзержинского, когда Юнна сказала, что отец ее погиб на фронте, и стала уверять, что если бы он был жив, то был бы на стороне революции, - еще тогда он, Калугин, насторожился. И, выходит, не зря...