– Я разумею, шо это полное безобразие, – заметил Вениамин, имея в виду неприличные надписи на стенах.

– Нормально, – безразлично дернул плечом Сид. – Это же Желтые Кирпичи.

Да уж, квартал Желтые Кирпичи, – иначе и не скажешь. Но для того, чтобы понять, что сие означает, нужно родиться и всю свою жизнь – по крайней мере, большую ее часть – прожить на Веритасе.

У стены, что напротив подворотни, из которой вынырнули Вениамин с Сидом, стояли двое парней, одетые в разноцветные шорты и майки на тонких лямочках. Ребята о чем-то тихо переговаривались, бросая при этом заинтересованные взгляды на появившихся точно из-под земли незнакомцев. На психов ребята не были похожи, но что-то не вполне нормальное в их облике все же присутствовало. Чуть дальше, прямо посреди улицы, на перевернутом ящике сидела дама весьма бальзаковского возраста, одетая в коротенький домашний халатик канареечного цвета, отороченный искусственными перьями. Закинув одну ногу на коленку другой, дама сосредоточенно обстригала ногти на большом пальце левой ноги. И казалось, ей нет больше дела ни до чего на свете.

– А вот и Лука! – радостно возвестил Сид, направляясь к еще одному странному субъекту, который стоял, привалившись спиной к углу дома.

Виршеплет был невысокого роста, имел круглые щеки, заметно выступающий живот и лысину, ползущую ото лба к затылку. Костюм Луки также трудно было назвать живописным – серый, затасканный свитер, пузырящиеся на коленках тренировочные штаны и армейские сапоги из кожзама с обрезанными голенищами. По всем показателям – не менестрель, а грузчик со склада мороженой рыбы. Единственным, что определяло принадлежность Луки Голослова к славной и древней гильдии уличных певцов, была большая шестиструнная лютня, которую он держал как-то очень уж неуверенно – точно молодой папаша, впервые взявший на руки свое новорожденное чадо.

– Буэнос диаз, Лука! – приветствовал приятеля Сид.

Виршеплет медленно повернул голову и глянул на Сидора из-под полуопущенных век – взгляд у него был не то сонный, не то усталый, не то просто ко всему безразличный.

– Хау, бади, – вяло протянул Голослов.

Казалось, ему было лень не только ворочать языком, но и делать вообще что бы то ни было. В том числе и перебирать пальцами струны лютни.

– Куйдас кяси кяйб, Лука?

Виршеплет дернул самую высокую струну лютни, которая в ответ издала дребезжащий звук, режущий даже ухо, лишенное каких-либо претензий на музыкальный слух. Вместо того, чтобы ответить на заданный вопрос насчет того, как, мол, жизнь, Лука коснулся указательным пальцем колка лютни – вроде бы собирался подстроить струну, но в последний момент передумал – и произнес равнодушным голосом:

– А я мозговал, ты в тюряге.

– Тюряга не для меня, – высокомерно улыбнулся Сид.

– Ну, рад за тебя, бади, – сказал Голослов. – Индид, рад.

Но не было при этом радости в голосе виршеплета. И даже более того – наклонил Лука голову и обтрепанным рукавом – вроде как незаметно, а на самом деле – самозабвенно играя на публику, смахнул скупую мужскую слезу.

– Эй, а с тобой-то шо за беда приключилась? – всерьез встревожился за приятеля Сидор.

Вениамин не стал демонстрировать свое отношение к происходящему, хотя глядеть на нелепое представление, которое устроил Голослов, было просто смешно. Понятное дело: для того чтобы творить, виршеплет должен страдать, но нельзя же в поисках мнимых страданий опускаться до столь дешевого лицедейства! В конце-то концов! Страдать тебе хочется, так завались в кабак да напейся в стельку. На следующий день получишь все сполна – муки как душевные, так и физические.

– Беда у меня, брат, – обреченно вздохнул Лука. – Ханум от меня ушла.

– Якая? – участливо поинтересовался Сид. – Та, черненька, с родинкой на носу?

– Найн, – удрученно качнул головой Лука. – Ту я сам прогнал. А эта – китаяночка, – Голослов восторженно закатил глаза. – Миниатюрная, что твоя фарфоровая статуэтка!

Вениамин не удержался и прыснул в кулак – надо же, какую оригинальную метафору нашел виршеплет!

– А шо так? – поинтересовался Сид.

– Все тот же проклятый квартирный вопрос! – Лука со злостью дернул струны лютни, заставив инструмент стонать и плакать. – Интерфонная будка, ведаешь ли, ее не устраивает! Тесно, разумеешь ли, в ней!

– Ну-у-у…

Сид явно не знал, что сказать. Быть может, ему и самому интерфонная будка казалась не совсем подходящим жильем для семейного человека?

Послушав это «ну-у-у», Вениамин решил, что пора положить конец бессмысленному и не в меру затянувшемуся разговору. Сид собирался поставить Луку в известность о том, что он снова на свободе. Что ж, он уже сделал это.

– Ара, инц лясир, мэнш молодой, – обратился к виршеплету Обвалов. – Мы уже разумеем, сколь много страданий пришлось вам пережить. Но, мозгую, как истинный вагант, вы уже переплавили свою боль в могучий стих?

Лука медленно повернул голову и посмотрел на Вениамина так, будто только что его заметил.

– Хто этот мэнш? – спросил он у Сида.

– Вениамин Ральфович, мой сыбер, – представил Обвалова Сидор. – Мы с ним вместе в «Ультима Эсперанца» сидели.

Молодец парень, хоть про побег не брякнул, подумал Вениамин. Но, вопреки его опасениям, Лука никак не отреагировал на упоминание о тюрьме. Он только спросил у Вениамина:

– Тебе вирши любы?

– Ужасно, – ответствовал Вениамин. – Но, к сожалению, сам я даром виршеплетства не обладаю. Поэтому стараюсь не упускать случая послушать вирши в исполнении истинных мастеров художественного слова.

Как ни странно, тирада Вениамина, насквозь пропитанная лестью и ложью, произвела самое благоприятное впечатление на виршеплета. Лука приободрился и поудобнее перехватил лютню.

– Ну шо ж, могу исполнить кое-что из недавно написанного.

Голослов провел пальцами по струнам, и Вениамин невольно поморщился. Понятное дело, умение играть на музыкальном инструменте для виршеплета не главное, но для начала можно было хотя бы попросить кого-нибудь настроить лютню.

А потом Лука запел: