Видя, что Николай Силыч, вероятно, частью от какой-нибудь душевной горести, а частью и от выпитой водки был в сильно раздраженном состоянии, Павел счел за лучшее не возражать ему.

– А по какому факультету ты поступаешь?
– спросил Дрозденко после нескольких минут молчания и каким-то совершенно мрачным голосом.

– По математическому, вероятно, - отвечал Павел.

Николай Силыч усмехнулся.

– Зачем?.. На кой черт? Чтобы в учителя прислали; а там продержат двадцать пять лет в одной шкуре, да и выгонят, - не годишься!.. Потому ты таблицу умножения знаешь, а мы на место тебя пришлем нового, молодого, который таблицы умножения не знает!

Николаю Силычу самому предстояла такая участь, и его, конечно, уж не оставляли не потому, что он не годился по своим знаниям, а по его строптивому и беспокойному характеру.

– Государство ваше Российское, - продолжал он почти со скрежетом зубов, - вот взять его зажечь с одного конца да и поддувать в меха, чтобы сгорело все до тла!

Павла покоробило даже при этих словах. Сам он был в настоящие минуты слишком счастлив, - будущность рисовалась ему в слишком светлых и приятных цветах, - чтобы сочувствовать озлобленным мыслям и сетованиям Дрозденко; так что он, больше из приличия, просидел у него с полчаса, а потом встал и начал прощаться.

– Ну-с, прощайте!
– сказал Дрозденко, вставая и целуясь с ним. Он заметил, кажется, что Павел далеко не симпатизировал его мыслям, потому что сейчас же переменил с ним тон.
– Кланяйтесь вашему Кремлю, - заключил он, и помните, что каждый камушек его поспел и положен по милости татарской, а украинцы так только бились с ними и проливали кровь свою...

– Когда лучше узнаю историю, то и обсужу это!
– отвечал Павел тоже сухо и ушел; но куда было девать оставшиеся несколько часов до ночи? Павлу пришла в голову мысль сходить в дом к Есперу Иванычу и посмотреть на те места, где он так счастливо и безмятежно провел около года, а вместе с тем узнать, нет ли каких известий и от Имплевых.

Самый дом и вся обстановка около него как бы вовсе не изменились: ворота так же были отворены, крыльцо - отперто; даже на окне, в зале, как Павлу показалось, будто бы лежал дорожный саквояж, "Что за чудо, уж не воротились ли они из Москвы?" - подумал он и пошел в самый дом. Там его, у самых входных дверей, встретил проворно выбежавший из комнат оставленный при доме, в виде дворника, старый лакей Еспера Иваныча, Силантий. Захлопнув за собой дверь, он, сверх того, заслонил ее своей собственной особой. Лицо его было сконфуженно и растерянно.

– А что, от Еспера Иваныча есть известия?
– спросил удивленный всем этим Павел.

– Никак нет-с!
– отвечал Силантий, не отходя от дверей.

– Пусти меня в дом; я хочу посмотреть комнату Мари.

– Никак нельзя-с!
– отвечал старик испуганным голосом.

– Отчего же нельзя?
– спросил Павел.

– Нельзя-с!
– повторил Силантий.
– Позвольте-с, я доложу, - прибавил он и, как бы сам не понимая, что делает, отворил дверь, юркнул в нее и, как слышно было, заперев ее, куда-то проворно побежал по дому.

Павел от удивления не знал, что и подумать. Наконец, Силантий возвратился, отворил дверь как-то уж не сконфуженно, а больше таинственно; лицо его дышало спокойствием.

– Пожалуйте, войдите-с, можно!
– проговорил он.

Павел вошел в переднюю.

– Вас они просят к себе-с, в комнату Марьи Николаевны, - прибавил старик.

– Кто просит?
– проговорил Павел, наконец, уж с досадой.

– Госпожа Фатеева-с, - произнес почти шепотом и несколько лукаво старик.

– Зачем же она здесь?
– говорил Павел, идя за Силантием по коридору.

– Да так-с, приехала, - отвечал тот как-то неопределенно.

В комнате Мари действительно Павел увидал m-me Фатееву, но она так похудела, на щеках ее были заметны такие явные следы слез, что он даже приостановился на несколько мгновений на пороге.

– Не ожидали меня!..
– проговорила она, подходя к нему, протягивая руку и усиливаясь улыбнуться.

– Никак уж!.. Но скажите, как же вы, однако, и давно ли вы здесь?.. спросил Павел в одно и то же время сконфуженным и обрадованным голосом.

– Все расскажу; ступай, Силантьюшко!
– прибавила она вошедшему тоже, вслед за Павлом, Силантию.

– Никого больше не прикажете принимать?
– спросил тот, модно склоняя пред ней голову.

– Никого, - отвечала Фатеева.

Старик поклонился и ушел.

– Это цербер [35] какой-то, вас стерегущий! Он и меня никак не хотел пустить, - сказал Павел.

– Да, он мне очень предан; он меня обыкновенно провожал от Имплевых домой; я ему всегда давала по гривенничку на чай, и он за это получил ко мне какую-то фанатическую любовь, так что я здесь гораздо безопаснее, чем в какой-нибудь гостинице, - говорила m-me Фатеева, но сама, как видно, думала в это время совсем об другом.