Некоторая торжественность первых минут, хотя и смягченная шутками, рассеялась: мужчины, выпив и основательно закусив, разговорились, задымили папиросами, с ленцой посматривали на экран телевизора.

В дверь постучали; удержав на месте жену, Забнев вскочил, подхватил в углу костыли.

– Петр, наверно.

Подталкиваемый хозяином, Петр внес в растопыренных руках ящичек с клубникой "викторией", смущенно отказываясь:

– Да я на машине, спасибо. Во - как ляленьку...

довез!

– Не спорить!
– весело прикрикнула Елена Сергеевна.
– Штрафную ему, Саша!

– Давай-ка, Петр Петрович, держи.
– Забнев вылил в фужер остатки коньяку.

Петр принял посудину, покосился на Тараса Константиновича, - тот, вроде бы случайно, наклонил кудлатую голову.

– Ну, с праздничком!
– Петр прицелился и одним махом выпил, двинув большим, как все в нем, кадыком.

Ел он завидно, ворочая мощными челюстями, и все еще смущенно оправдывался:

– Оголодал я - без своей стряпухи.

– А если она не вернется?
– словно невзначай спросил Забнев, незаметно, для шофера, подмигивая.

– Как так?
– Петр начал жевать медленнее.

– Да как? Помоложе найдет.

Петр женился недавно - все присутствующие были у него на свадьбе и знали, что он немножко ревнует свою молоденькую жену: он был значительно старше ее. Похожая на девочку, плясунья и песенница, она уехала погостить к матери в город.

– Разыгрываете, да?
– догадался Петр и успокоенно принялся за следующий кусок пирога.

Все улыбались, за Петра вступилась одна хозяйка.

– Дайте человеку поесть спокойно, вот привязались.

Ешьте вон лучше ягоды. Первые же!

Елена Сергеевна щелкнула выключателем - куполок абажура наполнился мягким зеленоватым светом, клубника в ящичке ярко заалела.

Забнев понюхал крупную, с белым бочком ягоду, съел ее, не очень одобрительно покачал головой.

– Нет, Тарас Константинович, - сорт менять надо.

Все-таки малосахаристая.

– Давай подумаем.

– А что? Съездим в Подмосковье. У них там "мице шиндлер" водится - куст почти полкилограмма дает. И вид, и вкус! Капризен к почве - так у нас земли не хуже.

Может, еще и получше.
– Забнев, увлекаясь, тряхнул светлыми прядями. Или сорт "абрикос". В книгах так и указывают: исключительно высокие вкусовые качества!

– Саша, Саша, - попеняла жена.
– Опять лекция? Не увлекайся.

– Это он по инерции, после экзаменов, - усмехнулся, украдкой позевывая, Быков.

– Ты свои обязанности хозяина забываешь, - напомнила Елена Сергеевна.

– Слушаюсь, исправляюсь!
– Забнев наклонился, выудил из-под стола бутылку "столичной".

Сославшись на то, что ему еще нужно подумать о выступлении на завтрашнем партсобрании, Тарас Константинович, не слушая возражений, попрощался. Насчет выступления он, конечно, немного схитрил - такие вещи нужно делать утром, на свежую голову. Просто устал, сказалась и рюмочка коньяку, которую он теперь разрешал себе только в исключительных случаях. Да и не хотелось к тому же стеснять в такой день и других:

народ собрался молодой, крепкий, бутылочка армянского, как он убедился, была только началом...

Дома он сразу лег, с одобрением прислушиваясь к голосам за стеной и представляя продолжение застолья.

Жаль, что не досидел до песни - обычно ее начинают Малышевы, у них красивые голоса. Когда они садятся рядом, касаясь друг друга плечами, негромко и согласно заводят "Тонкую рябину", невыразительные их лица мгновенно преображаются. Потом в песню вольется высокий и ликующий - как трель жаворонка в майском небе - голос хозяйки, потом, повременив, сдержанный басок Быкова, а Петр, подперев голову огромными кулачищами, будет шумно и жалобно вздыхать. Славный народ!..

Взошла луна, четко очертив - в раскрытом окне - контуры березки; в комнате стало призрачно, серебристоголубовато. Голоса за стеной, оказывается, уже стихли, сколько Тарас Константинович ни вслушивался, тоже, значит, разошлись, всем вставать рано. Зато в тишине явственно обозначились другие звуки: сердитый девичий шепот и вслед за тем отчетливый шлепок: так обычно бьют по слишком настойчивой руке.

Все это было настолько похоже на свое, давнее, что Тарас Константинович тихонько засмеялся. Когда-то, еще при царе Горохе, он вот так же сидел под чужими окнами со своей девушкой. Она так же возмущалась, дралась, а потом, стихнув в его железных руках, сама впервые дала ему полураскрытые, пахнувшие парным молоком и семечками губы...