– Хорошо, правда.

– Вот садись и посиди. А я обойду - чайку тогда сообразим. Вместе и повечерим.

– Ладно.

Сторож ушел, прямой и длинный, похожий чем-то на задумчивого Дон-Кихота, каким он представлялся по книге и кино. Тарас Константинович припомнил все, что он знал о Китанине, - инвалид Отечественной войны, зимой работает скотником, каждое лето обязательно уходит сторожить. Немного, в общем... От безделья Тарас Константинович сходил на межу, набрал сухих сучьев, будыльника, запалил костерок. Понизу, между подбеленными стволами, или штамбами, как говорят садоводы, сразу засинело; на востоке, поверх потемневших веток, проглянула первая струистая звездочка. Дымок от костерка поднимался прямо, ровным фиолетовым столбиком, его смолистый запах и прыгающие язычки огня напоминали детство, ночное в лугах, теплое дыхание лошадиных морд за спиной...

– Вот и огонек, - негромко и одобрительно, появившись с противоположной стороны, сказал Китанин, скинул с плеча берданку.

Он нашарил в шалаше чайник, приладил его над костром, расстелил ватник, удобно, полулежа, устроившись на нем.

– Тихо все будто.

– А много лазят?

– Да ведь не без этого, случается.
– Китанин усмехнулся.
– Вчера об эту же пору - или чуть пораньше - двоих задержал. С полмешка набрали, со станции сами.

И, гляжу, теплые уже. Сколько, спрашиваю, выпили? По одной на нос, говорят - литр на двоих, выходит. Эх, мол, дурачье, дурачье! Хватило бы вам и половины, а на остальную трешку яблок-то этих - ящик бы купили. Без неприятностев. Ну, отпустил, известное дело. Мешок забрал, а им сказываю: идите, да больше не попадайтесь.

– Чего ж отпустил-то?
– добродушно спросил директор.

– Попробуй не отпустить: темень, а они вон какие здоровые. Да под парами. Разок-другой двинут, и не встанешь.

– А берданка твоя?

– Чего ж я из нее - стрелять буду? В живых-то людей? Это вон на том конце, Егорушкин, - тот палить любит. Чтоб самого не утащили.
– Китанин помолчал.
– Бабенки из садов вертаются, - эти, бывает, тащут. Студенты, те поаккуратней были. А эти отчаянные. Иная еще ладно постыдится - в кусты свернет. А другие есть - выхваляются. Ты, говорит, со своей ржавой самопулькой хоть лопни, хоть провались, а я свой вес завсегда унесу!

Ну, этих, известно, постращаешь - свои, как-никак. Когда уж кто нагличает - Малышеву объявлю. Пофамильно, Тарас Константинович и сам знал, что из садов потаскивают. Заведено это почему-то на Руси с мальчишек - в сады лазать. Даже если на задах и свои яблоки висят: чужие, видно, слаще. Как знал и то, что шесть сторожей на такую махину - пустяк, острастка, а не охрана. Да и много ли, говоря по совести, унесет, вдобавок еще надрожавшись, хлопчик или та же языкастая бабенка? Всей душой не терпел Тарас Константинович расхитителей иного рода - самоуверенных и требовательных. Не позже чем вчера заявился к нему такой - чистенький, при галстучке, - что-то там у Быкова выяснял, И выговаривает еще, сукин сын! "Тарас Константинович, что у тебя за секретарь партбюро такой? Сказал ему - организуй два-три ящика, так он, представляешь, нос воротит! По таким вопросам, говорит, обращайтесь к директору. Так что скомандуй уж сам..."

– Во вторник троих с машиной застукал, - продолжал Китанин.
– Так это уж другой сказ - зверье! Тут уж я и за берданку схватился. Прямиком - и к участковому. Полкузова налупили!

– Докладывали мне, Иван Маркелович. Обещаю тебе:

приказом отметим и премируем.

– Да я не к тому. Я вот все об чем думаю.
– Китанин приподнялся, сел. Растим, холим, стережем, какникак. А сами же деньги под ноги кидаем. Можно сказать, по деньгам тем пешком ходим. И не поднимаем даже.

– Это как же так?

– Да больно просто. Прикинь, сколько одних только отходов. Побило, придавило, ветром стрясло да намяло - все в гнилой ящик. Самое большее косточки соберем.

– В садах без того не обойдешься, Иван Маркелыч.

Сам знаешь...

– Да ведь как сказать. Немцы-то вон, - нагляделся, как в Германию вошли. Любой очисток, слива там с гнильцой, кожурка какая - ничего не пропадает. Все в котел да на шнапс. Хоть и дерьмо этот ихний шнапс против нашей-то, а все до толку доведут. Неужто у нас этого же нельзя?

– У нас, Иван Маркелыч, государственная монополия.

– Про это ты мне не толкуй, сам знаю, - убежденно возразил Китанин. Ты гони да государству же и сдавай. Эка, сколько наберется. И цену споловинить можно будет.

– Пить много станут, Иван Маркелыч. Насчет цены - палка о двух концах. Не мясо, не масло.

– Да ведь все одно пьют. В Астафьевке неделю водки не было - так знаешь, что там глохтили? Одеколон напополам с этим кисленьким, что в длинных бутылках!
– Китанин усмехнулся.
– Нет, Константиныч, - не умеем мы еще копейки беречь. Я вот тут на воле хожу, размышляю. Все думаю: с чего мы такие богатые?.. Себя к примеру беру. Ну ладно - топтанию моему грош цена.

Я сюда больше для души прошусь. Так все равно - полсотни чистыми беру. Митька, старший мой, с молодухой своей - считай, полторы сотни, на двоих. Да когда еще баба по летнему делу прихватит. Неплохо вроде, да?

– По-моему, неплохо.

– Вот то-то и оно. А погляди - больно я уж здорово живу? Двое еще в школу ходят, обуть-одеть надо. Булкито белые до нас только дошли. И то еще - не каждый день. К чему ни подступись - цена. Молодуха вон с ребятишками пристали: давай телевизор. А он - три сотнн.