– У него есть. Он бабу нашел - красотку. Но ему все мало. Жадный он.

– Мне без вас нельзя, - сказал Петров.
– Я без вас как без фамилии.

Анна, возмущенная мародерством в холодильнике, подавая отцу плащ, сказала:

– Спасибо, папа. Спасибо за все.

И ведь не глупая была в детстве, выпускала степную газету.

Зять подмигивал. Он как бы говорил: "Что поделаешь, что поделаешь. С этим нужно мириться". Что он подразумевал: женщин вообще или неприкосновенность своего холодильника?

"Конченый я человек в смысле родни - изгнанник", - думал Петров добродушно.

Внук Антоша улыбался. Пил чай и улыбался - видимо, овладел маской.

– Кстати, - сказал Петров строго.
– Почему Антон опоздал в школу? Это что еще у вас за привилегии? Почему он гуляет - бабье лето совсем не для школьников.

– Ты прав, дед - ответил Антошка.
– Я хотел остаться с тобой и с Гульденом. Фиг ли я там не видел? Все не переставая жрут фрукты.
– Антоша растянул губы, как растягивают рогатку.

"В кого он нацелился выстрелить?"

– Папа иди, - сказала Анна голосом королевы Марии Стюарт.
– Не омрачай впечатлений.

Гульден проводил Петрова до лифта. Сказал:

"Ах, Александр Иванович, разве дело в салями, которую мы съели, в исландской селедке? И в тресковой печени? Они даже не потрудились отрепетировать "Радость встречи". "Здравствуйте, наши лю-лю-лю..." Как это было ненатурально. Если учесть, что бедняжку Ядзю не удалось найти".

Петров поднял Гульдена на руки, поцеловал его в острый черный нос.

На улицах бушевало бабье лето. Все астры да астры. Все хризантемы. Крепкие, как саксаул.

В кочегарке сидел Кочегар, ел хлеб с брынзой.

"А ведь мог бы из холодильника что-нибудь захватить. "Осетрину ломтиками" мог бы. "Ветчину в желе" мог бы, - подумал Петров.
– Эгоист я".

– Не терзайся, садись есть брынзу, - сказал Кочегар.
– Эразм в Нагасаки. Открытку прислал.

На глазурованной, пахнущей карамелью открытке было написано по-печатному: "Уважаю. Эразм".

– Какое прекрасное бабье лето стоит. Говорят, на Охте вторично зацвела сирень.
– Петров рассказал Кочегару свой сон под названием "Лестница в конце войны".
– Я думал, он выживет. Надеялся.

– Болячек тебе не хватает, - сказал Кочегар.
– Есть такие деятели без болячек не чувствуют себя полноценными. Тебе, Петров, нужно литературу писать. Слушай меня: как мы говорим о кинокартине, даже о самой лучшей? Была - говорим. Как мы говорим о празднике? Был - говорим. Как мы говорим о любви, мы, седые мужчины неопределенного возраста? Была - говорим. Как мы говорим о книге? Есть - говорим. Литература, Петров, самая постоянная реальность из всех реальностей, - слово.

– Ты бы и писал, если ты такой на язык бойкий.

– Я не могу. Мне, понимаешь, некогда ждать, пока герой раскроется; я иду на взлом его души. Я взломщик. Джинн.

– Дай брынзы, - сказал Петров.
– Бог наградил тебя способностью к эмпатии, как детей, собак и психов... Кто это плачет?

– Рампа. В Станиславские по конкурсу не прошла.

В отделе, большой светлой комнате с тройными рамами, бывшей графской спальне, украшенной гроздьями алебастровых купидонов, никого, кроме Лидии Алексеевны Яркиной и аспиранта Кости Пучкова, не было. Соотдельцы, не ушедшие в отпуск, ждали в конференц-зале книжный ларек.

Лидия Алексеевна, вооруженная всеми своими голубыми каменьями, смотрела в окно. Что-то мучило ее. Петров знал, что у нее была схватка с администрацией.

Пахло прелью (именно так пахнут хризантемы) и гиацинтом - именно таким, но, разумеется, более сложным, поскольку из Франции, был запах духов Лидии Алексеевны.

Костя все еще читал рукопись Петрова и день ото дня становился все молчаливее, даже как будто злее. Прыщей на Костином лице поубавилось. Он говорил на этот счет:

– Я регулирую метаболизм дерзостью.
– Он и сейчас дерзил, вопрошая несколько в нос: - Лидия Алексеевна, дорогая, о чем это вы, голубушка, задумались?

Лидия Алексеевна уголком платка сняла с ресниц слезинку. "Ого, подумал Петров, - значит, крепко ее задели".

– Задумалась я о "Курочке Рябе", - сказала Лидия Алексеевна.
– Вы помните эту сказку?
– Она посмотрела на Петрова и на Костю уже сухими глазами. В ее каменном голубом гарнитуре глаза были самыми голубыми и самыми драгоценными.
– Я вам ее напомню. Жили-были дед да баба. Была у них курочка Ряба. Снесла курочка яичко, не простое - золотое. Дед бил - не разбил. Баба била - не разбила. Кстати, зачем они били золотое яичко? Дед, понимаете ли, бил - не разбил. Баба била - не разбила. Мышка бежала, хвостиком махнула, яичко упало и разбилось. Плачет дед, плачет баба. Опять же, кстати, - если били, то зачем плачут? Ведь цель достигнута. А курочка кудахчет: "Не плачь, дед, не плачь, баба, снесу я вам яичко не золотое, а простое". Спрашивается, о чем сказка... Александр Иванович, скоро Рыжий Левка придет, отведите его в столовую.
– Лидия Алексеевна встала и пошла к двери. Шаг у нее был уверен и зол.