– Одно тут дело. Это тайна. Только ты ничего не видела.

Поняла?
– возбужденно сказал он.

Мерзкая Пальма не переставала лаять за ставнями. Возчик громко ворчал и без дела топтался у повозки.

– Не пойму ничего, - сказала Жужелка.

Под ее испуганным взглядом он показался себе необыкновенно сильным и мужественным. Ласково и твердо он взял ее за руку.

– Иди спи. Считай, что все это тебе приснилось.
– И вдруг почувствовал: если она сейчас не уйдет, он поцелует ее.
– Уходи!-настойчиво приказал он.-Иди, иди. И не оборачивайся.

Он вернулся к повозке ошеломленный, взбудораженный только что пережитым.

Гнусная собака Пальма, чтоб ей сдохнуть, лаяла, надрываясь, уже осипла совсем.

– Ну, кончай,-сказал он помогавшему ему опять возчику, хотя повозка была нагружена на этот раз не полностью.
– Сойдет!

Он вспомнил про мусор и стал перетаскивать всякую дрянь прямо из мусорного ящика и бросать на повозку. Потом накрыл все одеялом. Сорвал бельевую веревку, оставленную на ночь Полинкинон матерью, и стал перевязывать воз.

Еще порядочная куча обрезков оставалась на прежнем месте.

Он опустил тяжелый железный щит, придавил развороченную кучу - и опять все как ни в чем не бывало. Поехали!

Повозка тронулась, и ее тарахтенье заглушило быстрое шарканье по двору стоптанных туфель старухи Кечеджи.

Разбуженная Пальмой, старуха Кечеджи-ей всегда чуди^ лись воры, пожалев будить дочь, выскользнула за дверь и, трепеща от страха, считая, что каждую минуту ее могут убить, выглядывала из-за кустов. А когда ишак потянул повозку со двора, она опомнилась, заспешила.

– Соседка!-стучала она в окно Лешкиной матери и, сложив козырьком у рта ладони, звала: - Соседка! Выйдите сюда поскорей!

Улица совсем опустела, темно в домах. Лешка шагал за повозкой, Завтра он явится к Лабоданову и небрежно скажет им со Славкой: все в полном порядке. Очевидно, надо будет выпить.

Без этого такие дела не делаются.

Двести рублей-это же независимость от матери и отчима.

Езжай, куда вздумается. У него никогда не было таких денег.

Он накупит Жужелке мороженого всех сортов. Она сказала, что любит крем-брюле. Крем-брюле так крем-брюле.

Да если бы все это нужно было делать не для "дяди Сани", а для Жужелки, он еще не такое бы оторвал.

Свернули на Торговую. Повозка покатила быстрее, и Лешка едва поспевал за ней. Здесь фонари были расставлены чаще.

И по освещенной безлюдной улице, под громкое цоканье ишачьих копыт он спешил за повозкой, как заправский ворюга.

С каждым шагом надвигалось все ближе гигантское дыхание завода, так странно ощутимое ночью.

– Садись, - сказал возчик, натянув вожжи, придерживая ишака.

Лешка сел. Возчик стегнул ишака, и тот потянул живее по спускавшейся вниз улице. Миновали поворот на мост, к заводу - самое опасное место. Дома пошли реже. Вот бывшая школа, каркас без крыши, без полов, - руины, оставшиеся еще с войны. .. Кончалась улица.

Кто-то поднялся со скамейки у забора. Двое. Два темных силуэта под луной на краю тротуара. Вразвалку, руки в карманах, один из них направился по мостовой, преграждая дорогу ишаку.

– Стоп! Стоп! Эй, кому говорят, не слышишь?

Другой заходил за повозку.

– Попрошу на минуту сойти.

Это еще что за номер?

– Гриша!
– опешил Лешка.

Это был он, Гриша Баныкин.

Лешка слез с повозки и голосом неподатливым, не своим, стараясь держаться развязно, сказал:

– Что это я тебя встречаю без конца? Куда ни пойду - ты тут. Только всегда при шляпе, а сейчас без...

Баныкин изумился;

– Это ты?

Он что-то сказал, но Лешка не расслышал и громко спросил:

– Ты откуда тут взялся?

– Что везешь, говорю?-натянуто, отчужденно переспросил Баныкин.

Второй парень подошел и стал с ним рядом, нахально светя в лицо Лешке фонариком.

– Мусор на свалку свожу. А что?

– Это ночью-то?
– подозрительно спросил парень.
– Чего ради?

– Попросили люди.
– Он запыхался, точно бежал.

– Подрабатываешь?
– спросил Баныкин.
– Так, что ли?

Лешка мотнул головой, подтверждая. У него стучало в висках, а в груди металось что-то, точно он не стоял на месте, а бежал изо всех сил. Сейчас все обнаружится. Ему было мучительно стыдно перед Баныкиным.