Пока Якушин допрашивал немца, в хату один за другим входили солдаты. Они курили, прислушивались, иногда - вмешивались в разговор.

Дольше других в хате задержался Карнаухов. Подперев широкой ладонью рыхлую щеку, он посматривал то на Алексея, то на немца. Иногда вздыхал, многозначительно кивал, словно понимая, о чем идет речь.

– Дознался?
– с ходу спросил Сляднев, вбежав в комнату.

– А ты думал?
– гордо ответил Якушин.

Постоял рядом и Курочкин. Покачался на носках, заложив руки в карманы. Глаза прищурены, на лице - загадочная улыбочка.

Последним, тяжело ступая облепленными грязью сапогами, вошел в хату Бутузов. Сбросил на лавку мокрые рукавицы, потер ладонями круглые, в редких красноватых прожилках щеки, крутые скулы, проверяя, не отросла ли борода, с любопытством взглянул на немца и Алексея.

– Ну, что, Якушин?

– Товарищ лейтенант, допрос произвел, - доложил Алексей.
– Фамилия Бюрке, звание - рядовой. Шофер...

– Шофер - это подходяще, - удовлетворенно сказал Бутузов.

– Разрешите все по порядку... Как они драпали, как наши танки их перехватили и машину сожгли...

– Интересно, но как-нибудь после. Значит, водитель?

– Автомеханик.

– Подфартило нам. Съезжу к полковнику, если разрешит, приставлю немца к "крокодилу". Пусть он мне тягач отремонтирует... Ох и пригодится нам эта машинка!

5

Алексей вышел из прокуренной, угарной хаты, полной грудью вдохнул весенний воздух. Зеер гут. Здорово все получилось! Немца допросил, ремонт трофейного тягача обеспечен. Лейтенант приставил Якушина к рядовому Бюрке то ли затем, чтоб следить, то ли помогать в работе, а скорее всего и за тем и за другим.

Немец минуту-другую постоял перед тягачом, соображая, наверное, с чего начать. Потом, сполоснув руки в луже, вытер их чистой тряпкой, которую достал из кармана шинели. Подумал, снял шинель и откинул капот "крокодила". Встав на бампер, сложился как перо-чинный ножик.

Алексей дивился, как мастерски орудовал Бюрке. Его приплюснутые у ногтей пальцы забирались в мотор, ощупывали проводку, откручивали и закручивали гайки, счищали ржавчину и грязь.

Время от времени Бюрке обращался к Якушину. При этом он соскакивал с бампера, вытягивался и чинно, соблюдая субординацию, говорил:

– Герр зольдат, могу ли я получить гаечный ключ?

– Герр зольдат, мне необходима отвертка.

Через полчаса он уже только просил:

– Пожалуйста, подержите этот провод.

Затем он и вовсе, не разгибаясь, бросал!

– Отвертку... Проволоку.

Алексею даже показалось, что в голосе немца появились властные нотки. Это задело. Ишь, зарвался, так, глядишь, и на шею сядет. Хотел прикрикнуть на Бюрке построже, но в это время за спиной раздался ехидный голос Курочкина:

– Достукался, Якушин, - фриц тобою командует.

Алексей и сам готов был одернуть явно зарвавшегося немца, но издевательский тон Курочкина вывел из себя, заставил противоречить:

– Не приставай. Работает же... Взводному полковник разрешил оставить Бюрке...

– Работает? Что ему еще делать? Грехи замаливает, а не работает.

– Не знаю... Вроде от души.

– Много ты понимаешь. Между прочим, эта душа боком выйдет. И ты еще неизвестно, о чем с немцем лопотал...

– Да как ты можешь... Проваливай отсюда!

– Не груби, салага. Я ведь не забыл, как ты на станцию погрузки машину вел. Четыре километра по шоссе - и промвалик долой. А если ты нарочно его поломал? На фронт не очень торопился...

В руках у Алексея, он и сам не заметил как, очутился гаечный ключ.

– Ну, ну, полегче... Я это тебе припомню, - сказал Курочкин и исчез.

Заныло внутри. Ехидна этот Курочкин. Насчет промвалика - чепуха, конечно. Только все-таки, может, и он, Алексей, и лейтенант в чем-то не правы? Враг остается врагом, а мы с ним ласковы, обходительны.

Бюрке, прекратив работу, настороженно молчал, опустив плечи, спрятав глаза.

– Арбайтен!
– прикрикнул Алексей.
– Шнеллер!

Бюрке снова сложился пополам и Пырнул под капот. Теперь он редко поднимал голову и совсем не обращался к Якушину с просьбами. А тот, растревоженный разговором с Курочкиным, думал, что в сущности ничего толком не знает о немце. Мало ли что Бюрке наговорил.

Если и поверить ему на слово, все равно никакой симпатии не вызывает. Ну осточертела война, ну измочалила, как и всех. Перепугался вконец - и сдался. Вот и все. Разве он антифашист? Нет, конечно. Не залезешь ведь в его башку, не разглядишь, что там, в извилинах. Может, фашистская свастика запуталась, и Бюрке с трудом терпит рядом с собой его, Алексея Якушина, терпит только потому, что трясется за свою шкуренку?