Сварил повар завтрак - ему несут туда в котелке. К полудню припекло солнце, стало жарко. Часовой стоит лоб вытирает - ему же и присесть-то нельзя по уставу, да к тому же и начальство дивизионное все здесь. А Тарасов прилег в ровике да оттуда и хвалится:

–  Чо, ребята, вам там жарко? А мне тут хорошо... - и запел. - И эх, девки спали, не слыхали Воробей на кунку сел...

К вечеру эта импровизированная гауптвахта была закрыта, сержанту Тарасову вернули ремень и погоны, и мы двинулись дальше.

Двигаясь по рокаде влево по фронту, мы направлялись в городок Ньирбатор. В Ньирбатор прибыли где-то часов в одиннадцать вечера. Было темно, город не освещался, население попряталось по подвалам, опасаясь немецких бомбежек. Фронт только прошел здесь и был совсем близко. Втянувшись обозом в город, почти в центре его мы увидели наши батареи. Колонна машин стояла с гаубицами на прицепе, двигатели не работали. Подошедший комбат, старший лейтенант Чистюхин, доложил командиру дивизиона, что закончилось горючее, подвоза решили ждать здесь.

Наш обоз тоже остановился, и все разбрелись по соседним дворам, по подвалам. Кто искал горючее, кто трофеи, а кто скоротечную фронтовую любовь... Проблуждали так в потемках часа три, и нам-таки кое в чем повезло. Уж не помню теперь кто, но кто-то из солдатиков, особенно любивший попромышлять за трофеями, из тех, кто все вокруг обшарит и обнюхает и все поприкинет, куда бы оно сгодилось - только взять нельзя, потому что солдату всегда надо работать и руки его должны быть свободными, и сам он налегке, и весь обоз его - один рюкзачок, да и тот частенько проверяемый командирами не заплесневел ли солдат, не оброс ли ненужным барахлом, мешающим ему воевать. Да и с мародерством в нашей армии было строго.

Так вот, один из таких солдатиков, запыхавшись, прибежал к колонне машин и заявил, что в одном подвале нашел десятка полтора оплетенных бутылей, литров по сто каждая, со спиртом,

О трофейщики! Помню когда-то на Смоленщине, когда мы наступали по выжженной немцами земле, в нашем расчете был дед Солодовников, так тот собирал все куски стали для кресал и камни, которые особенно хорошо искрили при ударах. Постепенно его рюкзак наполнялся, наполнялся, становился почти неподъемным, пока не доходило дело до очередной проверки, или, как говорили солдаты на своем жаргоне - до шмона.

Мы выстраивались, ставили перед собой свои рюкзаки, развязывали их и перетряхивали их содержимое перед командирским оком нашего комбата, нисколько не смущавшимся неэтичностью подобной ситуации. Нас он проходил быстро, потому что вещмешки наши имели совершенно дистрофический вид. Около Солодовникова же он стоял долго. Сначала вроде бы дружелюбно с усмешкой рассматривал все эти железки и булыжники, расспрашивал, зачем это ему нужно.

–  Так, товарыш старщий лейтенант, сэрникив же нэма. А без вогню як же? Чи то прикурытъ, чи то костерок, шоб обсушиться...

–  Ну, а зачем столько много-то?

–  Та в нас же на Украине, крэмушкив нэмае, одни чернозем... - и Солодовников объяснял, демонстрировал эти"Катюши", приговаривая:

–  Ось дывитесь, - подкидывал на ладони, оглядывал и снова кидал в рюкзак.

Потом комбат, прибавив стали в голосе, вопрошал:

–  Это уж который вещмешок мы будем вытряхивать? Вы, Солодовников, боец или барахольщик?

Солодовников, понурившись и пожимая плечами, переминался с ноги на ногу - благо, что на фронте редко стояли перед начальством навытяжку. Потом комбат со злостью начинал разбрасывать все это в кусты, потом вытряхивал все остатки разом из мешка и, отдавая его Солодовникову, приказывал командиру взвода проследить, чтобы этот барахольщик не пособирал все снова. Но это было тогда. А теперь, в нашем положении, сообщение этого трофейщика обещало движение дальше.

Быстро сходили в подвал, проверили содержимое и количество, прикинули, что этого запаса хватит заправить все автомашины и двигаться дальше. Пока шофера носили спирт и заправляли автомашины, бывшие тут солдаты побежали собирать разбредшихся трофейщиков другого типа - тех, кто в конце войны, не дотерпевши, стали печальными жертвами Венеры.

Спустился я в подвал длинный, темный. В дальней его половине, будто на вокзале, сидели люди - гражданские жертвы войны. Видно попрятались от бомбежек, от артобстрелов. Справа в углу луч фонарика выхватил полураздетую девушку в импровизированной постели, а рядом нашего разведчика, теперь фамилии его не помню, оправляющего свою одежду. За его постоянное мародерство его не любили все солдаты дивизиона. Он уже кончил свое дело.

–  Хочешь? - спросил он меня, кивнув на девушку, и начал расхваливать ее прелести. Венгерка по жестам видимо поняла его предложения, ухватившись за его руку и, приникнув к нему, запричитала:

–  Нинч! Нинч! Нинч! (нет, нет, нет), - в смысле - уж лучше один, чем кто-то еще, еще и еще...

О, война! До какого падения нравов ты доводишь людей?!

–  Ну, ты и циник! - процедил я брезгливо. - Команда - сбор!

И пошел к выходу. Очень скоро я с удовольствием вспоминал свою брезгливость и выдержку, когда несколько солдат, в том числе и этот, были отправлены в медсанбат лечиться от гонореи.