Так закрепил и применил Тынянов свое наблюдение в собственном романе.

Еще одна "уворованная связь" теории и ее применения к собственному стилю. Тынянов, начиная с книги "Проблема стихотворного языка" и ряда статей 20-х годов, пристально занят исследованием слова, его глубины и сложности, его колеблющихся оттенков, его изменчивости и многозначности в связи с соседствующими словами. В статье "Тютчев и Гейне" Тынянов формулирует главное для себя: "...своеобразие словесного искусства основано на необычайной сложности и неэлементарности его материала - слова". И Тынянов, непревзойденный мастер раскрытия всех видов иронического пародийного словоупотребления, дает блестящий анализ "Носа" Гоголя. Он говорит об умении использовать двусмысленность сказанного, применяя к нему синтаксически безличные формы: "Черт его знает, как это сделалось"; "Вона! Эк его, право, как подумаешь"; "Разве вы не видите, что у меня именно нет того, чем бы я мог понюхать?"

Нос - часть лица, и он же персонификация. Нос с лица майора Ковалева пропал неизвестно куда, он разъезжает теперь но городу и называет себя статским советником. Он незаметно скатывается в безличное оно, это, такое. И уже о хлебе говорится: "хлеб - дело печеное", конкретный хлеб приравнивается к чему-то абстрактному. Реальный, вещный смысл слова снимается. Тынянов применяет этот принцип двусмысленного безличного употребления слов в значении не прямом, а уклончивом в "Кюхле".

В "Кюхле" - наиболее прозрачном и юношески ясном романе Тынянова о декабризме - все, даже стилистически, говоря его словами, "не так просто", как кажется с первого взгляда. В "Кюхле" уже заложены пробы всех будущих творческих исканий Тынянова - от ассоциативного сгущения центральных символических образов "Смерти Вазир-Мухтара", от острого гротеска и анекдотического преломления истории в "Подпоручике Киже" и "Малолетнем Витушишникове" до содержательной точности творческой мысли, столь характерной для романа о Пушкине.

Знаменательно, что эпоха декабризма дается Тыняновым как бы с диаметрально противоположных концов. С одной уторены, это пушкинская эпоха, это лучшие ее люди, которые видят дальше своего времени и стремятся это время изменить, - декабристы, Пушкин, Грибоедов, Кюхельбекер. С другой это николаевская эпоха, раскрытая сатирически через дворцовый анекдот. Это представители реакционного режима, темные и бездарные, начиная с царя и шефа жандармов Бенкендорфа и кончая продажными журналистами Гречем и Булгариным. В зависимости от того, о ком говорит Тынянов в своем романе, и меняется манера повествования. В "Кюхле" Тынянов дает разные истории декабрьского восстания, великолепно дополняющие друг друга. Высокой романтической истории героев декабризма противопоставлена закулисная злорадно-анекдотическая история внутренних интриг, недоразумений и распрей между обоими наследниками престола - Константином и Николаем. Эта история в стиле дворцовых мемуаров остроумного вольнодумца, ехидно подбирающего ряд разоблачительных анекдотов о мало приспособленных к ответственности за управление государством представителях царствующего дома. Смятение и путаница во дворце после смерти Александра, происки наследников-честолюбцев, сочетание лицемерия, дипломатической вежливости и трудноскрываемой взаимной зависти, ничтожество возникающих вокруг этого клубка августейших интриг нашли свое отражение в ряде эпизодов и сцен. И особенно характерны для Тынянова все сцены, построенные на многозначности оттенков слова. Так, виртуозно дана игра на слове "государь", когда в силу двусмысленных и щекотливых обстоятельств после смерти Александра неизвестно, к кому оно относится или будет относиться - к Николаю или к Константину. Когда Михаила Павловича обступают придворные, желая наконец точно узнать, кто же император, он уклончиво маневрирует двусмысленным в данном случае понятием брат. "- Здоров ли государь император?
– спросил его вкрадчиво барон Альбедиль.

– Брат здоров, - сказал быстро Мишель.

– Скоро ли можно ожидать его величество?
– заглянул ему в лицо Бенкендорф.

– О поездке ничего не слыхал, - отпарировал, не глядя на него, Мишель.

– Где теперь находится его величество?
– пролепетал, любезно сюсюкая, граф Блудов.

– Оставил брата в Варшаве, - сухо сказал Мишель". Такая же игра на подразумеваемом смысле слов, на скрытом поединке корыстных и честолюбивых притязаний дана в разговоре Михаила с Николаем:

"Увидев надпись "Его императорскому величеству", Николай побледнел. Он молча стал ходить по комнате. Потом он остановился перед Мишелем и спросил без выражения:

– Как поживает Константин?

Мишель искоса взглянул на Милорадовича.

– Он печален, но тверд, - сказал он, напирая на последнее слово.

– В чем тверд, ваше высочество?
– спросил Милорадович, откинув голову назад.

– В своей воле, - ответил уклончиво Мишель".

От этих сдержанных, никак не прокомментированных, но выразительных анекдотов Тынянов переходит к издевательскому гротеску, хотя бы в сцене появления Николая на Сенатской площади в день 14 декабря. Безличная, достаточно иронически поданная формула "его величество" еще усугубляет сарказм в такой, например, фразе: "Зубы его величества выбивали мелкую дробь". Сравним по подчеркнутой безличности фразу, отнесенную к Николаю в "Смерти Вазир-Мухтара": "Совершенные ляжки в белых лосинах остались на цветочном штофе". Или в первой главе "Кюхли" о Константине: "Его высочество уходит к окну - щекотать ее высочество".

Когда у Тынянова появляется образ царя, возглавляющего мертвое бумажное царство рескриптов и циркуляров, это всегда не человек, а подчеркнуто безличная фигура. Николая в "Вазир-Мухтаре" Тынянов все время называет "лицо", "известный лик", "известное лицо", наконец, "совершенные ляжки". "Лицо сделало жест" или "Известное лицо приняло рапорт от бога и удалилось" и т. д. Уроки Гоголя не прошли даром. Они обострили и углубили гротескно-пародийную линию исторической прозы Тынянова.

Еще пример плодотворного применения пародийных принципов, сначала увиденных Тыняновым в идущей от Гоголя прозе Андрея Белого, а потом использованных в его исторических романах и рассказах. Тынянов в своих лекциях по современной литературе, анализируя пролог к "Петербургу" Белого, демонстрировал, как Белый пародирует государственные рескрипты, написанные сугубо бюрократическим языком. Белый вводит в свой стиль атмосферу нелепой речи. Перемещение фразового центра делает бессмысленной всю фразу. В фразе Белого прямой смысл его не интересует. Речь героев дана только как рисунок речи. Через Гоголя и Белого Тынянов находит выход в прямую сатиру. В "Смерти Вазир-Мухтара" откровенной пародией на царские рескрипты и указы звучит издевательски оглупленный пейзаж степи, по которой проезжает Грибоедов:

"Безотрадный вид степи от Черкасска до Ставрополя попал в военную историю императора Николая, как лик, уныние наводящий, в историю отца его.

Император Павел сослал одного офицера в Сибирь за лик, уныние наводящий. Приказом императора лик был перенесен в Сибирь, откуда уныние его не было видно.

Он не мог править людьми с ликами, наводящими уныние.

Генералы, взбороздившие бричками при Николае степи, внезапно задумались над политическим значением их вида.

Потому что нельзя весело править степями, вид которых безотраден". И т. д.

Отсюда уже прямой путь к откровенному историческому гротеску, основанному на старинных анекдотах, как в "Подпоручике Киже" и "Малолетнем Витушишникове".

Мнимость, бумажность, неподллинность реакционной государственной системы показана в этих вещах с устрашающей силой. В том-то и соль метода, что демонстрируется не система, а проистекающие из этой системы бессмыслицы. Характерно для Тынянова, что этот разрыв системы и жизни показан не только путем противопоставления фактов, но и через стиль, через язык. Здесь он углубляет линию, намеченную им в его наблюдениях над прозой Гоголя и Андрея Белого. Любопытен в этом смысле эпизод из "Малолетного Витушишникова", когда император увидел двух солдат, входящих в кабак.