Тынянов предложил заняться начисто забытым, но по-своему работавшим над библейскими сюжетами Владимиром Соколовским. Он призывал нас задуматься над вопросом - почему забыли? Что заставляло иногда менее самобытных, традиционных поэтов включать в историю литературы, а более оригинальных и интересно-нелепых - начисто вычеркивать из памяти? Историческая загадка судьбы В. Соколовского, предложенная Тыняновым, заинтересовала меня и побудила написать о нем первую в моей жизни статью.

Тынянов заразил нас "беспокойством в осмыслении материала". "Всякая статья пишется для того, чтобы нечто выяснить". Тынянова тревожили проблемы забвения и славы, гладкого успеха и плодотворных неудач. Это натолкнуло его на теорию "рабочих гипотез" и даже "рабочих ошибок". Особенно остро и убедительно применял он эту теорию к явлениям странным, экспериментальным, прокладывающим новые пути. Статья о Хлебникове не только неожиданно и проникновенно раскрывает художественный метод поэта, но и характеризует его творческую судьбу. Здесь Тынянов вникает в новый тип поэтического мышления, сочетающий открытия ученого с детской свежестью восприятия и молекулярным расщеплением слова во всех его корневых смыслах. "Есть литература на глубине, которая есть жестокая борьба за новое зрение с бесплодными удачами, с нужными сознательными "ошибками", с восстаниями решительными, с переговорами, сражениями и смертями. И смерти при этом бывают подлинные, не метафорические. Смерти людей и поколений". "Великая неудача Хлебникова была новым словом в поэзии".

В статье "Литературный факт" Тынянов обобщает свою теорию плодотворных ошибок: "Каждое уродство, каждая "ошибка", каждая "неправильность" нормативной поэтики есть в потенции новый конструктивный принцип (таково, в частности, использование языковых небрежностей и "ошибок" как средства семантического сдвига у футуристов)". Теорию плодотворных ошибок Тынянов применяет и к поэтическим явлениям XIX века, в частности к Кюхельбекеру. "...Его неудачи были небезразличны для литературы 20-х годов". Более всего Тынянова привлекает в Кюхельбекере проблема одаренного неудачника.

В предисловии к дневникам Кюхельбекера Тынянов пишет: "Должны быть изучены законы славы. ...Слава - это слово очень давно отлично от слова "удача" и не противоречит слову "неудача". Так, неудавшаяся революция декабристов была все же революцией, и никто не станет отрицать ее значения. ...И есть законы литературного осмеяния, остракизма, во всем похожие на законы славы... Кюхельбекер был создан для литературных неудач". Тынянова привлекает в нем чудаковатый и противоречивый творческий характер. Он провидит будущее и беспомощен перед настоящим. Он Дон Кихот декабризма. Он одновременно величествен и смешон в своих литературных опытах.

В статье "Как мы пишем" Тынянов признается:

"Я люблю шершавые, недоделанные, недоконченные вещи. Я уважаю шершавых, недоделанных неудачников, бормотателей, за которых нужно договаривать. Я люблю провинциалов, в которых неуклюже пластуется история и которые поэтому резки на поворотах. Есть тихие бунты, спрятанные в ящик на 100 и на 200 лет. При сломке, сносе, перестройке ящик находят, крышку срывают.

– А, - говорят, - вот он какой, некрасивый.
– Друг, назови меня по имени".

Назвать по имени неудачника, незаслуженно забытого, возродить его образ из небытия, раскрыть причины забвения и неудачи, показать то ценное, что послужило фундаментом для будущего движения литературы, "изучить законы славы" - законы удач и неудач исторических - в этом пафос Тынянова-исследователя и Тынянова-художника. Литературная личность поэта часто, по его мнению, не соответствует житейской биографии. Более того слишком пристальное внимание к биографии затемняет творческий облик поэта. Тынянов с горечью говорит, что "изучение Пушкина так долго заменялось изучением его дуэли", а ранняя смерть Веневитинова затмила его творчество и оставила о нем только одно представление - что он умер в 22 года. Любопытно, что в предисловии к собственной книге "Архаисты и новаторы" Тынянов боится малейшего вторжения автобиографического принципа даже в расположение статей. "Мне казалось нескромным заставлять читателя ходить со мной по темам и выводам именно в той последовательности, в какой ходил и я сам, так как сюжет этой книги прежде всего эволюция литературы, а никак не эволюция автора".

О связи научных трудов Тынянова с его художественными вещами сказано достаточно. Тынянов в своих лекциях любил повторять: "Каждая литературная теория питается литературой, в которой она живет. Нет литературной теории самой по себе". По отношению к самому Тынянову можно было бы прибавить - "и обратно".

Вот о том, как литературную теорию и аналитические наблюдения он применял к своей художественной практике, мне бы и хотелось напомнить.

Тынянов, бесконечно разнообразный в своих мыслях, в то же время на лекциях часто возвращался к каким-то любимым и основополагающим для него цитатам. Они звучали своеобразным лейтмотивом. Они давали камертон, и каждый раз лейтмотив обрастал новыми вариациями.

В. Голицына упоминает о наиболее популярных у нас строках Тютчева "Она сидела на полу и груду писем разбирала" - пример фрагментарной поэзии - и о строках Языкова "О деньги, деньги, для чего Вы не всегда в моем кармане" пример бытового сатирического снижения сглаженного стиля привычной элегии. Но столь же часто всплывали пушкинские строки: "Четырехстопный ямб мне надоел, Им пишет всякий" - в связи с эволюцией жанров. И "Стамбул гяуры нынче славят" или "От Рушука до старой Смирны, От Трапезунда до Тульчи" - в связи с лексической окраской стиха и колоритом собственных имен.

Мы жадно ловили эти лейтмотивные повторения, чтобы каждый раз услышать новое толкование, аналитически углубленное. Лейтмотивы бывали не только стиховые. У Тынянова было любимое наблюдение над тем, что Пушкин и Толстой умели начинать свою прозу "ex abrupto" - с фразы, как бы продолжающей уже известное читателю.

"Гости съезжались на дачу" у Пушкина и "Все смешалось в доме Облонских" в "Анне Карениной".

И вот когда через много лет мы прочли первую фразу романа Тынянова о Пушкине: "Майор был скуп", - мы понимающе улыбнулись.