Ну что же? Я никогда не раскаивался в своем решении. Юрий Николаевич жил тогда еще на Греческом проспекте, по-моему - так. Я, робея - мне было уже не мало лет, но я еще ни разу не вступал в "частный контакт" ни с одним из моих профессоров и ни с одним из прославленных литераторов, - отнес и отдал ему мой "Воздушный бой".

Очень быстро я был приглашен к нему вновь и получил решительное благословение и на продолжение романа, и на публикацию прочитанного Тыняновым отрывка... Отлично помню долгую - вероятно, двухчасовую, не менее того, - беседу в тыняновском кабинете, помню вдумчивый, не с позиций теоретических, а именно с позиций "абсолютного вкуса", разбор сильных и слабых мест моей работы... Я вышел от Юрия Николаевича окрыленным. Я кинулся писать свой роман, и хотя по причинам, ни с какой стороны от Тынянова не зависящим, он - первый том его в свое время был набран и даже разрешен к печати, - так и не вышел в свет, я и сейчас сохраняю чувство глубочайшей благодарности и к этому ученому и писателю, на сто процентов свободному от всякой тени личной, литераторской и "теоретической" пристрастности.

От всего этого его избавлял абсолютный вкус в области Слова.

У ШТОЛЕВСКОГО ОЗЕРА

В городе Луге, на его юго-западной окраине, есть и было до войны искусственное озеро, образовавшееся некогда благодаря плотине, сооруженной на меленькой речке трудами в свое время известного в Петербурге купца Штоля, одного из двух компаньонов фармацевтической фирмы "Штоль и Шмит" (располагалась на улице Гоголя - Малой Морской). У плотины когда-то была и мельница - "Штолевская мельница". В довоенной Луге всякий знал это название.

Тут в предвоенные годы построил себе дачу Ю. Н. Тынянов. В те же годы я с семьей лето за летом жил в 12 километрах южнее Луги, в деревеньке со старорусским, XIII или XIV века, именем Смерди, множество раз за летние месяцы ездил туда, с пересадкой с дачного поезда на лужском вокзале на дальний псковский поезд, который в просторечии именовался милым мне именем "Скобарь", и, по совокупности всех этих причин, не один раз заходил к Штолевскому озеру - чаще к В. А. Каверину, жившему там же, а раз или два и к Юрию Николаевичу.

Юрий Николаевич в эти годы уже был нездоров, далеко от дачи не уходил и чаще, перемогаясь, принимал гостей на верандочке, в шезлонге, кутаясь во что-то вроде теплого пледа... Тем не менее разговор его был по-прежнему остер и жив, мысли весомы и интересны, а интересы, естественно, направлены на тот предмет, который был и остался для него главным, - на литературу, на науку о ней и на пушкинское время, среди других времен русской литературной истории.

Мне вспоминается - обрушившаяся на нас на всех через год или два после этого война смела и стерла близкопредшествующие ей заметки памяти, - мне вспоминается один такой разговор на лужской этой веранде в глуховатом и потому необыкновенно уютном уголке за довольно густой хвойной рощей, где стояли тогда дачи Тынянова и Каверина.

Помнится, бродя по подлужским лесам и раздумывая также на разные связанные со словесным искусством темы, я заинтересовался тем, на что раньше не обращал внимания. Вынужден для краткости привести пример.

На звуковое качество рифм - думал я - оказывает странное психологическое влияние отнесенность рифмующих слов к одной или разным грамматическим и семантическим категориям. Для чуткого уха пушкинская рифма:

А что же делает супруга

Одна в отсутствие супруга?..

звучит как полная рифма, именно потому, что в первой строке Пушкин поставил имя существительное "супруга" в именительном падеже и оно женского рода, а во втором взял родительный падеж от существительного мужского рода "супруг". Если бы кому-либо пришло в голову написать хотя бы так:

О чем печалится супруга?

О чем задумалась супруга?

все звуки остались бы теми же самыми, но рифма, качество созвучия по меньшей мере изменилось бы, а скорее всего - просто перестало бы существовать.

Точно так же рифмы "тогда ль - вдаль" ("Медный всадник") или "миндаль - вдаль" ("Равенна" А. Блока) кажутся нам богаче, чем возможная рифма "миндаль - даль", и, вероятно, в таком восприятии их существенную роль играет именно принадлежность образующих рифмы слов к разным и семантически далеким друг от друга грамматическим категориям.

Выходило, что, рядом со звуковой формой стихотворения или литературного произведения вообще, следовало бы призадуматься над какой-то "второго рода" формой, живущей как бы внутри самого "содержания", связанной именно с системой смыслов, образующих это произведение.

Навестив однажды Юрия Николаевича, я - помню, с большим колебанием, нерешительно и неуверенно - сообщил ему не "результаты" (никаких результатов не было) своих "замет", а самые начальные наблюдения, удивившие и заинтересовавшие меня.

Мне было и неловко и "опасно", как говорят псковичи. Мне представлялось, что человек, годами и десятилетиями думавший над вопросами и стилистики, и поэтики, и теории стиха, имеет все основания в одно ухо впустить, а в другое выпустить мимолетные наблюдения над словом бывшего своего ученика, к этому времени уже заведомо отошедшего от широкой филологии и литературоведения в частности и обратившегося к чистому языкознанию...

Так вот, ничего подобного. Юрий Николаевич очень внимательно и очень пристально выслушал меня. Мало того: он живо и с интересом начал развивать заложенные в моих наблюдениях возможности...