Иногда Юрий Николаевич после наших разговоров о делах "Библиотеки поэта", уже "под занавес", брал с полки книгу того или другого из маститых историков литературы и читал выбранный наугад отрывок, с большим искусством передавая манеру чтения автора. Попутно он сопровождал чтение краткими комментариями: "Сомнительно... А вот и не так!" Как-то, прочитав абзац из книги одного ленинградского ученого, известного специалиста по Грибоедову, рекомендовавшего при изучении писателя читать текст медленно, чтобы глубже вникнуть в его суть, Юрий Николаевич воскликнул: "Метод медленного чтения! Исследователь должен читать так, как каждый читатель, - бегло, иначе можно вычитать то, чего у писателя вовсе нет!"

Это были отклики давних несогласий с академической наукой.

Кстати, у Юрия Николаевича вовсе не было огульного предубеждения против историков литературы старой школы. Он, например, высоко ставил С. А. Венгерова, в семинаре которого оп когда-то работал, ценил широту его интересов, увлеченность, исключительное трудолюбие; в огромном томе "Русской поэзии", изданном С. А. Венгеровым в конце прошлого века, Юрий Николаевич видел предшественника "Библиотеки поэта". Книгу И. Гарусова о Грибоедове он назвал энциклопедией "Горя от ума".

Манера речи Юрия Николаевича была резко индивидуальна. Главным ее свойством была необыкновенная живость. Все своеобразие его общения с собеседником не могла бы передать и магнитная лента: огромную роль играли жест, поза, мимика, которые дополняли, раскрывали, интерпретировали его речь.

В дела "Библиотеки поэта" Юрий Николаевич входил детально. Вплоть до того даже, что в случаях больших задержек со сдачей рукописи иногда сам связывался по телефону с редактором-составителем и разговаривал в довольно жестком тоне. Вообще, когда надо было принять конкретные меры или устранить препятствия, он действовал тут же, не откладывая: звонил по телефону, телеграфировал или "составлял бумагу". Перезванивался он во время наших разговоров иногда и с членами редколлегии, чаще всего с В. М. Саяновым, так сказать "на ходу" решая вопрос. Обычно, лишь покончив с деловой стороной, он спрашивал меня: "А что слышно?.." Или: "Вы слышали..." - и тут оказывалось, что он живо интересуется всем, что происходит в культурной и, прежде всего, литературной жизни страны и, в частности, Ленинграда. При этом характерно - произведения искусства для него не существовали вне личности их авторов, к которым у него всегда было свое, особенное отношение. Помню, как однажды, обсуждая работу литературоведа М. И. Аронсона, в то время безнадежно больного, Юрий Николаевич проникновенно заговорил о нем как о человеке, наделенном незаурядным умом, душевной красотой, отличными физическими данными (М. И. Аронсон был спортсменом-альпинистом). "Увы, болезнь не щадит никого, - сказал Юрий Николаевич, - ни умных, ни красивых, ни умелых". А разговор этот происходил в то время, когда сам Юрий Николаевич был уже тяжело болен.

Часто всплывали в наших разговорах дела и планы Юрия Николаевича. Иногда он говорил о своих предположениях и гипотезах, иногда о взаимоотношениях героев его беллетристических книг, подчас представляя их в лицах. Было совершенно ясно, что мысли о своей работе никогда не оставляли его.

Помню, еще до возникновения "Библиотеки поэта" Юрий Николаевич как-то рассказал мне, что предполагает писать историю русской поэзии, так сказать, "навыворот", где роль документа будет играть пародия, а роль критики эпиграмма. Этот замысел стоял в связи с давним его интересом к пародии и ее роли в литературном процессе. Осуществлен он не был.

Когда появилась большая статья Юрия Николаевича о Кюхельбекере (в одном из томов "Литературного наследства") и я выразил удовольствие, что автор "Кюхли" вернулся к своему давнему герою, но не в чисто художественном, как некогда, а в историко-литературном плане, Юрий Николаевич сказал, что в литературе и в науке о литературе предмет исследования один и тот же - человек, но в художественной трактовке шире рамки, больше простора для домысла, для интуиции, без чего, однако, нет и исторического исследования.

Шли у нас и разговоры о литературных воспоминаниях (в 30-е годы появилось немало мемуаров, написанных литературными и общественными деятелями дореволюционной поры). Юрий Николаевич утверждал, что мемуары могут быть объективны, могут быть оправданием совершенных в жизни ошибок или диффамацией, но дело не в этом, а в том, какую роль играет жанр мемуаров в литературе данной эпохи... Для современной литературы он представляет чисто исторический интерес, но не литературный. "Эпоха слишком молода, чтобы писать мемуары, - их время придет позже", - сказал Юрий Николаевич.

Однажды Юрий Николаевич поставил пластинку модной немецкой певицы, которую он привез из-за границы, куда ездил в 1928 году лечиться. "Эта пластинка, - сообщил мне Юрий Николаевич, - вызвала несколько самоубийств". Действительно, пение было незаурядным - волнующе-чувственным. "Когда искусство обращается к эмоциям, - сказал Юрий Николаевич, - это естественно и понятно. Но когда апеллирует к страстям, оно преступает границы дозволенного".

Как-то зашел разговор о коллекционировании. Юрии Николаевич сказал, что коллекционирование в любых его формах и видах - это проявление инстинкта преемственности культуры. Важно сохранить все, на чем лежит печать своего времени. "Даже какая-нибудь долговая расписка или любовная записочка может дать исследователю больше, чем ученый труд, если попадет в надлежащие руки".

Заговорили о старости. "Ощущения возраста нет, - сказал Юрий Николаевич.
– Мы узнаем о своем возрасте как бы от противного, по тому, что не можем уже того, что могли раньше".

Но возвращаюсь к теме моих воспоминаний.

Наши разговоры с Юрием Николаевичем касались разных сторон работы "Библиотеки", однако главное место в них занимали вопросы, связанные с качеством подготовки отдельных книг. Особенно Юрий Николаевич интересовался, найдены ли какие-нибудь новые материалы, дополняющие или изменяющие паше представление о поэте, а от авторов вступительных статей требовал, кроме основательного знания материала, умения связать творчество данного поэта с теми задачами, которые выдвигала эпоха. Иногда Юрий Николаевич выражал недовольство по поводу тех или иных сторон работы и поручал мне переговорить с редактором-составителем, но никогда это не носило характера мелочной опеки. В случаях серьезных сомнений Юрий Николаевич просил дополнительно прочитать рукопись кого-либо из членов редколлегии - обычно В. М. Саянова или И. А. Груздева, - и вопрос решался коллегиально.