И тогда-то в голову ему пришел образ видений святого Стефана: Христос, сидящий одесную Бога Отца. Только вот слева был кто-то другой. Царица Небесная. Не Святая Дева, а королева улья, с белой слизью, дрожащей на конце суженного яйцеклада. Миро стиснул пальцы на деревянной опоре лавки. Боже, убери от меня это видение. Не приближайся, Враг Рода Людского.

Кто-то подошел и тоже опустился на колени. Миро не смел открыть глаз. Вместо этого он прислушивался, не выдаст ли какой-нибудь звучок то, что его сосед — это просто человек. Только вот шелест материи одинаково легко мог быть и шелестом надкрылий, трущихся о панцирь яйцеклада.

Необходимо было отбросить этот образ. И Миро поднял веки, краем глаза увидав, что его товарищ стоит на коленях. Тонкость руки и цвет рукава указывали, что это женщина.

— Ведь ты же не можешь все время прятаться от меня, — шепнула она.

Голос был неподходящим, слишком гортанным. Голос, который сотни тысяч раз обращался к Миро с того дня, когда он слыхал его в последний раз. Голос, поющий колыбельные младенцам, стонал в любовном наслаждении, кричал детям, чтобы те побыстрее шли домой… домой. Голос, который когда-то давно, когда Миро еще был молод, говорил о любви, что переживет вечность.

— Миро, если бы я сама могла понести твой крест, я бы сделала это.

Мой крест? Неужто я повсюду таскал за собой именно крест — тяжелый и неуклюжий, прижимающий к земле? А я-то думал, что это мое тело.

— Даже и не знаю, что тебе сказать, Миро. Я страдала… очень долго. Иногда мне кажется, что я и до сих пор страдаю. Потерять тебя… то есть, наши надежды на будущее… так было гораздо лучше. Я поняла. Но вот потерять тебя как своего приятеля, брата — вот это было самым трудным. Я была такой одинокой… Даже и не знаю, смогу ли когда-нибудь забыть. Потерять тебя как сестру было самым легким. Еще одна сестра мне была не нужна.

— Ты разбиваешь мое сердце, Миро. Ведь ты такой молодой. Совершенно не изменился… Для меня это самое тяжелое. За эти тридцать лет ты не изменился.

Миро не мог выносить всего этого в молчании. Он не поднял головы, зато повысил голос.

— Неужели не изменился? — ответил он ей слишком уж громко, как для самой средины мессы.

После этого он поднялся, замечая, что люди оглядываются на него.

— Неужели не изменился? — Голос его был хриплым, трудно разборчивым. И он сам не старался сделать его более понятным. Пошатываясь, Миро вышел в центр нефа и наконец-то повернулся к женщине. — Неужели ты меня запомнила таким?

Она глядела на него в испуге. Чего она боялась? Того, как Миро разговаривал, его паралитических движений? А может она попросту была разочарована тем, что встреча не превратилась в трагично-романтическую сцену, которую представляла себе в течение всех этих трех десятков лет?

Ее лицо даже не было старым, только оно не было и лицом Оуанды. Средний возраст, погрубевшие черты, морщинки под глазами… Сколько ей было лет? Пятьдесят? Почти что. Так чего же хочет от него эта пятидесятилетняя женщина?

— Я даже не знаю тебя, — заявил он. А после этого, шатаясь, он добрался до дверей и вышел в утренний солнечный блеск.

Через какое-то время он присел в тени дерева. Кто это мог быть? Человек или Корнерой? Миро попытался вспомнить — ведь он уехал отсюда всего лишь несколько недель назад. Но тогда Человек был всего лишь побегом, а теперь оба дерева казались одинаковыми. У Миро не было уверенности: выше или ниже Корнероя убили Человека. Впрочем, неважно — Миро ничего не мог сказать деревьям. Да и они ему тоже.

А кроме того, Миро так и не научился языку деревьев. Никто даже и не знал, действительно ли это колочение палками по стволу по-настоящему является языком, пока Миро уже не стало поздно учиться. Вот Эндер научиться мог, и Оуанда тоже и, наверняка, еще с полдюжины людей, вот только Миро это освоить уже никогда не удастся, поскольку его руки никоим образом не могли схватить палок и выбивать ритм. Еще одна система общения сделалась для него совершенно бесполезной.

— Que dia chato, meu filho.

Вот голос, который никогда не изменится. Даже сам тон навсегда остался неизменным: Какой паршивый день, сын мой. Набожный и одновременно издевательский — насмехающийся над самим собой.

— Привет, Квимо.

— Боюсь, что отец Эстеваньо. — На Квимо было полное облачение священника, стула и все остальное. Он поправил все свои регалии и уселся на траве рядом с Миро.

— А ты прекрасно выглядишь в этой роли, — сообщил Миро.

Квимо заматерел. Ребенком он был любителем подколоть, но и весьма набожным. Жизнь в реальном мире, а не в теологических эмпиреях, прибавила ему морщин. Но в результате образовалось лицо, в котором было сочувствие. И еще — сила.