– Да, – сказал я. – Очень.

Больше он ничего не спрашивал, и вообще разговор не клеился. Вернулся папа, и ребята стали прощаться.

– Всем привет, – сказал я. – Девочкам Вишнячихам персональный.

– Ты забегай, – сказал Кау, вылезая и подавая руку красавице Кууль.

– Привет, Рыж, – сказала она.

Они попрощались с папой, а Лека, стоя уже под дождем (одна голова в «амфибии»), добавил:

– Ты не затягивай визит, старина. Скучно – дико. Даже Натка потеряла свою взрывную форму, ходит как в воду опущенная, у нее, кстати, хомяк умер, Чучундра.

– Как? – сказал я. – Как умер? Я ее только вчера видел!

– Не знаю, – сказал Лека. – Значит, сегодня и умер. Ну, приветик! – И захлопнул дверцу.

С минуту я молча барабанил пальцами по пульту управления.

– Жаль, -сказал папа. – Славный был зверь.

– О чем речь, – сказал я. – Я даже не знаю, в чем дело. Кормила она его наверняка грамотно… Ну что, купил?

– По-моему, классный подарок, – сказал он, разворачивая и подавая мне какую-то небольшую, удлиненную, легкую коробочку. – И забавный, и достаточно редкий. Очень старинная вещь.

Донышко коробочки было блестящее, крышка – беленькая, а сама она – нежного зеленовато-голубого цвета. По бокам коробочки были изображены березы, а спереди – зеленая витиеватая ветка, почти окружающая черно-белый портрет какого-то человека. Был еще текст надписи, но свет в «амфибии» я не зажег и не стал вчитываться.

– Что за материал? – спросил я и пощелкал по коробке.

– Жесть, – сказал папа. – Теперь такой не бывает. Жили же люди.

– А что это вообще за коробочка? Какое у нее назначение? И чей портрет?

– Строго говоря, это просто таким вот образом упакованный чай, но одновременно это и изящная коробочка для хранения чая вообще, любого. А чей портрет, угадай сам, да там, к тому же, и написано.

Я не стал отгадывать и прочел все, что было написано на этой уникальной коробке. Сзади крупно: «Чай русский» и чуть ниже и мельче: «Рязанская чаеразвесочная фабрика», а по самому низу коробки, вокруг: «ГОСТ 1938-46 МПП РСФСР ГОСГЛАВДИЕТЧАЙПРОДУКТ, чистый вес 50 г. Цена чая с чайницей 61 коп.».

– Не нашел, кто это? Вой же, видишь под портретом – «С. Есенин», наш великий Сергей Есенин.

– Бог ты мой! – сказал я. – Да ведь не похож ни капельки.

– Ну, ну, ладно, – сказал папа. – Что за дух противоречия? Я сразу узнал его, к тому же в магазинном каталоге (я попросил отыскать) было ясно написано: «…одно из наиболее точных воспроизведений внешности великого поэта».

– А зачем вообще его засадили на чайную коробку? – спросил я.

– Трудно сказать. Я думаю, что это были в то время первые пробы сил, первые шаги в искусстве рекламы.

– А что, его мало знали? Зачем его рекламировали?

– Дорогой мой, – сказал папа. – Я инженер, занимаюсь пластмассой и не очень-то, к сожалению, разбираюсь во всем этом. Может быть, тогда его знали и недостаточно хорошо, но, скорее всего, это не так, скорее всего – просто наоборот, и рекламировали таким образом не Есенина с помощью чая, а чай с помощью Есенина. Иногда, я даже сам видел в одной коллекции, портреты великих людей помещали на спичках.

– Спички, что ли, рекламировали? – спросил я.

– Не знаю, может быть, в случае со спичками рекламировали как раз именно великих людей. Я же сказал тебе – скорее всего, это были первые опыты в искусстве рекламы. Впрочем, все это неважно.

– Сколько ты заплатил за подарок? – спросил я.

– И не спрашивай. – Он вздохнул. – Даже мама, наверное, будет меня ругать. Вещь дорогая, редкая. Ну, тронулись, время.

Я запустил двигатель, «амфибия» взлетела, и до самого Дворца бракосочетаний, до самого приземления, я вел ее по воздуху очень медленно и плавно.

У подъезда Дворца стояло под дождем несколько обычных наземных машин и пара «амфибий» типа нашей (черепахи по сравнению с ней, если не забывать про мою приставку); когда я плавно и аккуратно садился, подъехали еще три машины с гостями, слева, чуть в стороне от остальных, стояли две амфибии более высокого класса, одна – Зинченко, другая – не знаю чья. Из второй без плаща, в одном платьице, прямо под дождь выскочила с огромным букетом цветов какая-то длинноногая девчушка и пулей припустила к подъезду. Не знаю почему (ведь думал я о ней все время), но именно в этот момент, когда эта девчушка – плюх! плюх! плюх! – прямо по лужам, в легких туфельках, летела к Дворцу, я остро подумал о Натке: как же это я так позволил себе после болезни замотаться на Аяксе и «Пластике», что так и не сгонял с ней на моей «амфибии», а ведь обещал? Да и не обещал вовсе – я и сам хотел. Мельком я видел ее вчера, буквально на секундочку: мчался на «Пластик»…