– В каше не масло, а песок!

– Пошли, ребята, жаловаться самому царю!

Напрасно зодчие старались доказать людям, что не они повинны в плохой пище.

– Что вы всё валите на чужого дядю!
– кричали строители.
– Вас бы покормить из нашего котла, вы б запели репку-матушку!

Голован и Бобыль переглянулись.

– А ведь не плохо придумано!
– усмехнулся Голован.

Бобыль догадался:

– Целовальников на тот же стол посадить, и чтоб ели без отказа!

Зодчие обратились к толпе и рассказали, на какую мысль навел их разговор. Строители разошлись со смехом и шутками.

Разговоры о случившемся покатились по Москве. Пьяную выходку кучки работников разносчики вестей превратили в бунт. Одни говорили, что зодчих искалечили. "Побили до смерти", - уверяли другие. Нашлись очевидцы, которые собственными глазами видели, как трупы Бармы и даже Постника, которого и на Москве не было, везли на дровнях, завернутые в грязные рогожи...

Царь, узнав о случившемся, приказал зодчим явиться.

– Ничего!
– сказал Барма.
– Мы никого не боимся и ни от кого не таимся...

Иван Васильевич собирался на охоту. На нем был подбитый мехом зеленый охотничий кафтан, перехваченный кожаным поясом, за которым торчал кинжал; голову покрывала низенькая шапка бобрового меха.

Царь встретил зодчих неприветливо:

– Что про вас Москва благовестит?

Барма ответил с низким поклоном:

– Не прими во гнев, государь! Наше дело большое, а в большом деле не без греха...

– А все-таки есть грех?

Барма рассказал царю о жалобах рабочих на плохую пищу.

Иван Васильевич вспылил:

– Смутьяны на стройке завелись? Драть их кнутами без пощады - узнают, как жаловаться! Вижу, слабы вы с Ордынцевым: не держите народ в узде!

– Батюшка Иван Васильевич!
– взмолился старый зодчий.
– Возьми на час терпенья!

Царь насмешливо улыбался, выдвигал кинжал из ножен и вдвигал обратно. Смотрел недобрыми глазами.

– Говори, старик, послушаем!

Барма продолжал, не смущаясь:

– Прости, что с тобой по-свойски разговариваю, - на прямое слово ты не серчаешь, то знаю, господине! А сам посуди: работный люд правду говорит - уж очень пища плоха. И надо бы заставить целовальников вместе со строителями из одного котла питаться...

Царь захохотал:

– Кто из вас такое выдумал? Ты, Голован?

– Нет, государь, это к нам от работников пришло.

– Одобряю, - сказал царь.
– Более того: семьи целовальничьи поселить в бараках, и чтоб у них все было так, как у работников.

Зодчие кланялись и благодарили.

– Это последнюю вам поблажку даю!
– строго молвил Иван Васильевич.
– А потом погляжу...

– Поглядишь через три месяца!
– не сдержавшись, брякнул Голован.

– Через три месяца?
– возвысил голос царь, и на лице его проступили признаки приближающейся грозы.
– Что ты сулишь через три месяца, невежа, холоп? Собор кончишь строить али делу поруха придет?

– Прости, государь, с языка сорвалось!

– Поднять тебя на дыбу - научишься держать язык за зубами! Да уж ладно, ступай, - смягчился царь.
– И помни: через три месяца я тебя призову к ответу и посмотрю, что ты мне покажешь!

Зодчие вышли из дворца бледные, взволнованные.

Голован целый вечер совещался с учителем. Что они говорили, никто не знал. Но со следующего дня Голован оставил чертежи и начал по целым дням уединяться в подклете центрального храма, за наглухо закрытой дверью. Чтобы предупредить возможность раскрытия тайны, он ставил у подклета на ночь надежную охрану: умного мужика Кузьму Сбоя или Петрована Кубаря.

Теплое чувство к Дуне, пробудившееся в душе Голована, отступило под натиском тревожных событий. Андрей должен был оправдать перед царем сорвавшуюся с уст похвальбу.

Молодой зодчий уходил на работу до свету. Но как ни рано вставал он, Дуня поднималась еще раньше, и на столе ожидал сытный завтрак.

В полдень Дуня, несмотря на погоду, несла Андрею обед. Похудевшая, светившаяся строгой красотой, девушка проходила по строительной площадке, не обращая внимания на шушуканье рабочих.

Дуня стучала, передавала принесенную еду в чуть приоткрытую дверь подклета и спешила домой, гордая, молчаливая.

Выдумка с питанием целовальников имела успех. Сами строители зорко следили, чтобы приказчики и десятники не хватали куски на стороне и чтоб не продовольствовали свои семьи.