– Бросьте папиросу, когда обращаетесь к командиру!
– Земсков отвернулся от Лавриненко и встретился глазами с бледным Соминым, который стирал платком кровь с разбитой губы.

– Я сам виноват, товарищ лейтенант, - шагнул вперед Сомин, - у человека на душе кошки скребут, а тут я наговорил ему всякое такое...

– Ладно. Разберемся. Пойдемте со мной, Шацкий.

Земсков быстро пошел по коридору. Шацкий вразвалку побрел за ним.

– Вот горячка!
– засмеялся Косотруб.
– Теперь заработает. Парень не в себе. Ну, да черт с ним - умнее будет. А ты, Володька, имеешь шанс стать моряком.

Минут десять курили молча. Снова появился Шацкий. Он подошел к Косотрубу:

– Дай-ка махорки.

Косотруб протянул свой кисет:

– Ну, как, морячило? Я думал, ты уже на губе! Сколько суток огреб?

– Не!
– мотнул головой Шацкий. Больше он не сказал ничего.

Склянки пробили шесть раз: двадцать три часа. В кубриках, в коридорах раздались крики вахтенных: "Отбой!"

Уже лежа на койке, Сомин пытался восстановить в сознании сцену, которая произошла на площадке. Зла против Шацкого не было. Действительно, не так-то уж он виноват. А Земсков - молодец! Хорошо, что он не арестовал Шацкого. Справедливый человек! Сомин вспомнил, как Земсков провел занятие по огневой подготовке. Лейтенант командовал, а Сомин поочередно замещал все номера расчета. Потом краснофлотец садился за штурвал или становился к прицелу, а командовал Сомин. Лейтенант терпеливо объяснял, заставлял много раз повторять одну и ту же установку данных. Потом занятия шли всей батареей. А после занятий Сомин и Земсков долго разговаривали, пока бойцы чистили орудие. Лейтенант расспрашивал об университете, а Сомин узнал, что Земсков родом из Ленинграда, что мать его - учительница, а где она сейчас - неизвестно.

"Повезло мне, - думал Сомин, - с таким комбатом не пропаду. Только бы не опозориться перед ним. Случай с Шацким - чепуха, а вот когда вступим в бой... Нет, ничего! Теперь все будет нормально. И в конце концов не такой уж я плохой командир".

Ровно в четыре часа ночи одновременно во всех подразделениях, в кубриках и на камбузе, в санчасти и на стоянке автомашин, в штабе и в каптерке раздался сигнал: "Боевая тревога!"

Эти слова обрушились, как шквал. Всё, бывшее только что неподвижным, в какое-то едва уловимое мгновенье перешло к бурному целеустремленному движению. Не успел отзвучать сигнал, как во дворе уже загудели моторы. Едкий дым из глушителей, запах снега, пропитанного бензином, мгновенные вспышки электрических фонарей, двери, распахнутые прямо из тепла казарм в двадцатиградусный мороз...

По лестницам бежали люди. Все - вниз - на улицу и никто наверх. Узорчатые протекторы шин врезались в блестящую корку снега. Одна за другой боевые машины трогались с места, вытягивались в колонну. Штабисты грузили в свой фургон папки и ящики, железный сейф, пишущую машинку. Зеленый автобус с красным крестом осторожно выруливал из-за угла здания. Впереди шел военфельдшер Юра Горич, указывая путь шоферу. Арсеньев и Яновский стояли посредине двора, пояса поверх шинелей, бинокли на шее. Мимо них проходили машины боепитания - полуторки, тяжело груженные ящиками со снарядами. Следом двигалась летучка - походная ремонтная мастерская. За рулем сидел Ваня Гришин. Ловко развернувшись, он поставил свой громоздкий фургон в хвост грузовикам.

– Все готовы?
– спросил Арсеньев у начальника штаба.

Будаков, невозмутимый, как обычно, доложил:

– В первой батарее не заведена одна машина. Не вышло в колонну одно зенитное орудие. На складе заканчивается погрузка.

– Камбуз?

– Готов.
– Он указал на походную кухню, которая на прицепе у полуторки заходила в хвост колонны. В кабине сидел Гуляев. Кок собрал свое хозяйство раньше всех. Даже белый поварской колпак и накрахмаленный передник были уложены в машину. Теперь, в черной шинели с гранатами у пояса, с карабином через плечо, кок ничем не отличался от других моряков.

Арсеньев подозвал вестового:

– Флаг на первую боевую машину. Через две минуты - сигнал движения!

У своей боевой машины стоял Шацкий. Теперь ею командовал старшина 2-й статьи Дручков. Ему передали затянутый в чехол Флаг миноносца. Дручков тщательно укрепил древко у правой дверки кабины и виновато взглянул на Шацкого: "Не моя, мол, вина, что не ты командир орудия". Шацкий понял, но чтобы Дручков не подумал, что ему - Шацкому - горько и обидно, начал с безразличным видом обмахивать снег с крыла машины.

Зенитно-противотанковые орудия тоже стали на место. Последней тронулась со стоянки машина Сомина.

Когда раздался сигнал тревоги, Сомина словно подбросило на пружинной койке. Каждую ночь он ждал этого сигнала, ждал и боялся, что не успеет собраться, что растеряется, не сможет своевременно вывести орудие в колонну. Так оно и получилось. Пока Сомин наспех натягивал сапоги, фланелевку, ватник, его бойцы уже побежали во двор, одетые кое-как. "Преподобный" Лавриненко додумался захватить с собой волосяной матрац. Писарчук последовал его примеру и потащил на орудие свой.

С трудом натянув шинель на ватник, Сомин выбежал во двор. Зенитчики уже взобрались на машину. Вещевые мешки, котелки, матрацы лежали навалом на платформе орудия.

– Заводи машину!
– крикнул Сомин, но водителя не было. Сомин кинулся обратно в кубрик. Шофер спал на своей койке. Лицо его было иссиня-красным, на руке, безжизненно опущенной до пола, надулись жилы. На соседней койке лежал Куркин - тоже багровый, тяжело отдувающийся во сне. Сомин тряс изо всех сил того и другого, но безуспешно.