– Это верно. Тем более, ему наплели здесь, наверно, черт-те чего...

– О тебе?

– Ты понимаешь, Володька, - она легла рядом с ним на сухие листья, там был один пограничник, капитан, очень хороший парень. Мне он, конечно, как зайцу свисток, но только выйду из госпиталя - капитан тут как тут. А Владимир Яковлевич все время меня отсылает: "Чего ты сидишь в палате, говорит, - как привязанная?" Но ты мне верь, Володька, ничего с тем пограничником у меня не было. Раз идем мы по берегу, зашли довольно далеко...

– Постой, постой, - засмеялся Сомин, - раз он тебе ни к чему, зачем ты с ним таскалась?

– А ты кто такой? Особый отдел или мой муж?
– в ее глазах загорелись знакомые Сомину бешеные огоньки.
– Я тебе как человеку говорю!

Сомин махнул рукой:

– Бедный будет парень твой муж. Ну тебя, Людмила, с твоими рассказами. Мне и без тебя тошно!

Бешеные огоньки погасли. Людмила дотронулась пальцем до руки Сомина:

– Я знаю, почему тебе тошно. Плюнь, Володя. Я вот думаю: Андрей и Валерка пошли в Майкоп, чтобы вытащить нас оттуда, чтобы нас не забрали немцы, а твой "преподобный" - сам к ним полез.

– Это я без тебя знаю, - прервал ее Сомин, - и нисколько не жалею, что пристрелил его. Другое меня мучает. Почему я раньше не разгадал его? Ведь по всему паршивый был парень. А разгадай я его раньше, можно было человека воспитать, а не расстрелять.

Людмила внимательно слушала, лежа на листьях и подперев подбородок ладонями. Сомин начал сворачивать самокрутку. Газета рвалась, и махорка сыпалась на стриженые волосы Людмилы.

– Володя, ты помнишь, как я ему фонарь подставила?

– Ну, помню.

– Знаешь, за что?

– Не трудно догадаться.

– Нет, ты не знаешь. То, что он ко мне полез - это мура. Живой человек и сколько времени без бабы. Это я могу понять. Лично мне он не подходит. Я ему так и сказала: "Что есть - не про твою честь", а он мне отвечает: "Твоих командиров, когда немцы победят, всех перестреляют, а солдата никто не тронет. Жинка у меня хворая. Я уже порешился к ней не ворочаться. Специальность моя железнодорожная - всегда пригодится. Будешь у меня жить, как пышка в масле", - и снова лезет под одеяло своими погаными лапами. Тут я его стукнула в глаз со всего размаху и еще крикнула ему вслед: "Не немецкую, а русскую пулю получишь!" Так оно и вышло. Теперь скажи: мог ты его разгадать и перевоспитать?

Простой рассказ Людмилы осветил Сомину все, как вспышка ракеты. Этого человека вряд ли можно было перевоспитать. Сомин ушел от Людмилы с легким сердцем. Он думал о том, как война выявляет самую сердцевину людей. Не было бы войны, жил бы Лавриненко и поживал, издевался бы над своей хворой женой и драл три шкуры с безбилетных пассажиров. И не знал бы никто, что у этого человека нет ничего святого - ни родины, ни семьи, ни собственного достоинства. Правду сказал Земсков: "Верность у человека - одна".

Людмила после ухода Сомина тоже думала о Земскове. Впрочем, она теперь думала о нем всегда и верила, что и он в это самое время думает о ней.

6. МОРЯКИ И ШАХТЕРЫ

Части шахтерской дивизии генерала Поливанова оставили перевал Гойтх и железнодорожный разъезд того же названия. Холодный дождь шел уже больше суток. Подвернув под ремни тяжелые шинели, бойцы врубались кирками в каменистую подошву горы. Новую линию обороны нужно было построить в течение нескольких часов. С перевала уже вела огонь немецкая артиллерия. Альпийские стрелки продвинулись к самой дороге.

Не менее промокший, чем его бойцы, генерал Поливанов ехал верхом на взъерошенной лошадке вдоль линии траншей. "Здорово работают ребята, порадовался генерал, - привычная шахтерская хватка".

Под ударами ломов и кирок каменистый грунт дробился мелкими осколками. Острый камешек попал в шею генеральской лошади. Она шарахнулась в сторону. Генерал зажал лошадь в шенкеля, подобрал мокрый повод:

– Не бойсь, Кролик, это не осколок. А ну, давай посмотрим, как там за высоткой!
– Он пустил лошадь рысью в гору, но скоро должен был сойти с седла. По склону били из минометов. Передав повод ординарцу, генерал пошел пешком. Он был сухой, жилистый, небольшого роста, цепкий и жесткий, под стать горным колючкам, что росли по склонам прямо из камней. Иной молодой парень быстро выдохся бы, идя по такой дороге в гору под проливным дождем, но генерал не привык давать себе потачки. Шестьдесят лет - это еще неплохой возраст для мужчины. Впрочем, генералу Поливанову никто не давал шестидесяти. Еще сравнительно молодым человеком Поливанов вошел, как говорится, "в сухое тело", против которого не властны годы. Кожа, пропитанная тончайшей угольной пылью, обтянула маленькое костистое лицо, глаза глубоко ушли под редкие брови, частые морщины пересекли щеки и лоб. Таким он был лет двадцать назад, таким остался и теперь. А если встречались старые товарищи по Луганскому отряду Ворошилова, то говорили: "Не берет тебя время, старый черт! Каков был в восемнадцатом году, такой и есть!"

Ошибались старые друзья. Сильно изменился с тех пор товарищ Поливанов. И не в том дело, что выцвели голубые когда-то глаза, что ссутулились плечи, затвердели темные пальцы, пожелтевшие от табака. Годы принесли Поливанову спокойную зоркость и ту завидную уверенность в себе, когда человек уже знает по опыту, какие неисчерпаемые силы скрыты в нем самом и в тех, кому он верит. Генерал Поливанов верил в свою дивизию. Именно поэтому он приказал отступить с перевала. Ведь можно было продержаться еще сутки, положив на горных тропах добрую половину шахтеров. Генерал решил вывести полки из-под удара, не боясь, что они покатятся дальше до самого моря.