— Итак, все завершилось самым удовлетворительным образом. — Мистер Крокит звякнул кошельком с золотыми соверенами. — Я вручаю деньги вам, преподобный сэр. Заклю... получатель, кажется, не в состоянии их принять. Пожалуйста, передайте мне брачное свидетельство.

Священник повиновался.

— Надзиратель! — резко окликнул он.

— Сэр?

— Пожалуйста, проводите леди и джентльменов к калитке и возвращайтесь сюда. Только не запирайте дверь камеры.

— Сэр, я не имею права это делать!

— Я беру ответственность на себя. — Ординарий повернулся к Кэролайн и Бакстоуну, кивнув в сторону двери. — Прошу вас!

Церковные часы пробили четыре. Казнь была назначена на пять.

Бакстоун, пришедший в благодушное настроение, шагнул к Даруэнту.

— Адью, как говорят французы. — Он игриво похлопал заключенного по плечу. — Надеюсь, никаких обид? Мне пришлось поставить вас на место — вот и все.

Взгляд Даруэнта слегка прояснился.

— Паршивая свинья! — четко произнес он.

Бакстоун опустил руку, но выражение его лица не изменилось. Однако Красноносый, опасаясь, что рассерженный джентльмен даст ему у ворот не больше шиллинга, поспешил разрядить напряжение.

— Сэр Джон, вам и леди лучше уйти, — торопливо попросил он. — На улице собирается толпа, и вы не сможете сквозь нее пробраться.

— В любом случае нам нужно пересечь улицу, — согласно кивнула Кэролайн и нехотя добавила: — Не забывайте о завтраке с шампанским.

Железная дверь захлопнулась за визитерами и надзирателем. Красноносый не запер ее. Преподобный Хорас Коттон тяжело опустился на сиденье в стенной нише, держа в руке молитвенник.

— Падре!

— Да?

— Мне нужно упомянуть еще кое о чем, хотя я почти стыжусь этого. Я не могу покаяться в убийстве, так как не совершал его, но теперь я всей душой верю в вашего Бога.

Ординарий, вытиравший рукавом пот со лба, застыл как вкопанный.

— Вы верите... — радостно начал он, но остановился. — Почему вы так говорите?

— Вы защитили меня, падре. Если такие люди, как вы, верят в Бога, значит, я был бы дураком, если бы не поверил в Него тоже.

— Но это не настоящая вера, друг мой, а всего лишь благодарность за пустячную услугу.

Заключенный игнорировал возражение.

— Кажется, кто-то назвал этого человека Бакстоуном. Его действительно так зовут?

— Да, но...

— Я бы отдал десять лет жизни, которыми не располагаю, чтобы встретиться с этим хлыщом лицом к лицу и с саблями в руках. Хотя женщина, по-моему, еще хуже его. Я бы... хотя это не важно. Мне хочется спать. Очевидно, всех избитых клонит в сон.

Священник поднялся.

— Я попросил не запирать дверь, — сказал он, — потому что хочу побеседовать с шерифом в его кабинете. Потом я вернусь.

— Вернетесь? Но вы говорили...

— Я хочу побеседовать с ним о вас. Нет-нет! Я ничего вам не расскажу, чтобы не внушать ложных надежд. Но если вы почтили меня вашей так называемой верой, проявите милосердие к существам, которых вы только что упомянули.

— Падре!..

Железная дверь открылась и бесшумно закрылась. Даруэнт остался один.

Вторая пара свечей догорела, и дым коптил стекла фонарей. Серый свет в окошке наверху постепенно становился белым. Даруэнт шагнул вперед, но у него закружилась голова, и он предпочел сесть.

— Милосердие! — пробормотал несчастный.

Ему казалось, что его мозг приходит в порядок после удара головой о стену и пол, хотя струйка крови еще сочилась из раны. Зрение также улучшалось.

Но дрожь, сотрясающая тело, была вызвана не прохладой рассвета. Даруэнт вспомнил, что говорили, будто повешенный чувствует, как чернеет его лицо, пока кровь не хлынет у него из глаз.

Рядом лежала бутылка бренди. Даруэнт задумчиво посмотрел на нее.

Если он опустошит бутылку, это взбодрит его и прогонит страхи. С другой стороны, ему придется взойти на эшафот пьяным. Он будет шататься и спотыкаться, осыпаемый насмешками толпы, явившейся поглазеть на его смерть, и испытывая отвращение к самому себе.

— Так не пойдет, — произнес Даруэнт вслух и разбил бутылку о каменный пол.

Он сразу пожалел о содеянном. Бренди расплескалось по грязи и соломе. «Дурак!» — мысленно обругал себя Даруэнт, как будто вместе с выпивкой ушли последние надежды на спасение. Но... дело сделано.

Узники Ньюгейта уже проснулись, и шум, доносящийся из других камер, перекрывал все прочие звуки. Даруэнт не услышал бы пения, которое в любой момент могло начаться в толпе, собравшейся на Олд-Бейли.

Истекали последние минуты жизни. Даруэнт уже не мог даже приблизительно считать их. Косой луч из окошка над его головой тускло освещал грязную камеру, нахождение в которой он сравнивал с пребыванием в животе у жабы.