Шрифт:
— Латур?
— Да, мадам. Вам нехорошо, мадам?
— Нет. А у нее есть родственница, сестра, или, может, тетя, такая Ивета Латур?
Шофер уставился на нее.
— Вот, господи, ну и задали вы мне задачу, мадам! Я бы с удовольствием… Я знаю только лавку. Лавка чистенькая, аккуратненькая, нарядненькая и хорошенькая, как сама мадемуазель Прю (тут Ева поймала на себе его любопытный взгляд). Вас обождать, мадам?
— Нет. Ах да! Лучше подождите.
Она хотела было задать ему еще какой-то вопрос, но передумала, повернулась и заспешила к цветочной лавке.
Безмятежный таксист у нее за спиной прикидывал: "Господи, хорошенькая-то какая, и англичанка! Неужели же мадемуазель Прю отбила у нее ухажера, а эта мадам пришла сводить с ней счеты? Тогда, старина Марсель, тебе лучше убраться отсюда подобру-поздорову, пока в тебя не попали купоросом. Хотя нет, англичане вроде редко пускают в ход купорос. Но они тоже бывают хороши, я видел, что творится, когда мистер приходит домой пьяный, а миссис lui parle de ca [3] . Ладно, почему бы не поразвлечься без риска для жизни. Да за ней ведь еще и восемь франков".
[3] Ему за это выговаривает (франц.).
Что до Евы, то ее мысли были далеко не так просты и прямолинейны.
Она помедлила перед дверью. За чисто вымытым зеркальным стеклом почти ничего не было видно. Из-за темных крыш выбрался месяц, но стекло отсвечивало и сделалось непроницаемым.
В любое время после десяти. Дверь открыта. Милости просим.
Ева взялась за ручку, и дверь подалась. Она распахнула ее, ожидая, что тотчас затренькает колокольчик. Но все было тихо. Тьма и тишина. Оставив за собой открытую дверь, не без опасений, но, успокоив себя мыслью о таксисте, Ева вошла в лавку.
Опять никого…
На нее дохнуло влажной, благоуханной прохладой. Лавка была небольшая. У самого окна на цепи, прикрепленной к низкому потолку, висела накрытая на ночь птичья клетка. Лунный луч полз по полу, освещая призрачное пиршество цветов и отбрасывая на стену тень от похоронной гирлянды.
Она прошла мимо прилавка и кассы, мимо спутанных цветочных запахов, разбавленных сыростью, и наконец заметила желтую полоску света. Он выбивался из-под тяжелой портьеры, завесившей дверь в заднюю комнату. И в тот же миг за портьерой прозвенел певучий девичий голос.
— Кто там? — весело спросил голос по-французски.
Ева шагнула вперед и раздвинула портьеру.
Больше всего для открывшейся ее глазам комнаты походило слово «уютная». Она прямо-таки излучала уют. Она была маленькая, и хоть обои на стенах выдавали плачевное отсутствие вкуса, они тоже дышали уютом.
Над камином было зеркало, окруженное конструкцией из деревянных ящичков, в жаровне ярко горели круглые угли, которые французы называют «bоulеls» [4] . На столе стояла лампа под абажуром с бахромой. Был тут и диван с целой галереей кукол. Над пианино висела семейная фотография в рамке.
[4] Ядра.
Сама мадемуазель Прю как ни в чем не бывало сидела в кресле возле лампы. Ева никогда ее прежде не видела, но мосье Горон и Дермот Кинрос тотчас бы ее узнали. Она была безупречно одета и являла собой образец спокойного достоинства. Большие темные глаза скромно смотрели на Еву. Рядом с нею на столе стояла коробка с шитьем, она чинила розовый эластичный пояс для чулок и как раз перекусывала нитку. Эта деталь и придавала всей сцене такую непарадную, интимную уютность.
Напротив нее сидел Тоби Лоуз.
Мадемуазель Прю встала и отложила в сторону пояс и иголку с ниткой.
— Ах, мадам! — прощебетала она. — Значит, вы получили мою записку? Очень хорошо. Входите, пожалуйста.
Затем последовала долгая пауза.
Стыдно сказать, но сперва Ева чуть не расхохоталась Тоби в лицо. Но нет, смешного тут было мало. Очень мало.
Тоби застыл на стуле. Он как зачарованный смотрел на Еву, не в силах отвести от нее взгляд. Темная краска медленно заливала его лицо, пока оно не сделалось красным, как свекла; все муки совести отобразились на нем с печальной очевидностью. Всякому, кто увидел бы сейчас Тоби, стало бы его жалко.
Ева подумала: «Только бы мне не сорваться. Нет, сейчас никак нельзя. Нельзя».
— Вы… вы написали эту записку? — услышала она собственный голос.
— Простите меня! — ответила Прю с кривой улыбкой и искренней ноткой сожаления. — Но, мадам, приходится смотреть на вещи практично!
Она подошла к Тоби и небрежно чмокнула его в лоб.
— Бедненький Тоби, — сказала она. — Уж кажется, давно мы с ним дружим, а он так ничего и не понял. Но пора поговорить откровенно. Правда?
— Правда, — сказала Ева. — Сделайте одолжение.