– Скажи, па, откровенно: в последнее время между тобой и мамой ничего не произошло?

"Произошло разве?" - подумал он, чувствуя в своем состоянии равные и правду и ложь, потому что ничего не произошло, нарушившего их прежнюю жизнь, и вместе с тем произошло нечто неудобное для обоих, некоторое время назад незаметно создавшееся, что трудно стало преодолевать, когда они оставались вдвоем, и, уезжая из дома, запершись в мастерской, он убеждал себя, что и это надо тоже пережить в работе и одиночестве.

– Все в порядке, дочь, между мной и мамой никаких страшных событий не произошло, - сказал почти шутливо Васильев. - Может быть, мы чуть-чуть устали оба.

– Мама стала ужасно много курить. Она даже похудела.

– И ты тоже куришь, дочь. Надо ли?

Она не ответила.

Он разложил кисти на столике, заляпанном краской, и тут заметил ее взгляд, обращенный мимо него в солнечное сверкание окна, огромного, заиндевелого. Она сидела в распахнутой дубленке, облокотясь, подперев согнутым указательным пальцем подбородок, ее глаза, пронизанные белизной морозного света, уже смотрели куда-то в февральское утро, были задумчивы, отдалены, грустны, - и знакомая спазма жалости удушливо стиснула горло Васильева, будто он был виноват в ее болезни, случившейся два года назад, в ее бледности, вот в этой пугающей его задумчивости. Он спросил вполголоса:

– Ты здорова, милая?

– Меня нет дома, па. - Она пожала плечом.

– Ты не хочешь мне отвечать?

– Я здорова, как слониха. - Она закрыла глаза, откинулась затылком к спинке кресла, сказала ненатурально веселым шепотом: - Только душа немного болит, па. Тихонечко себе ноет и не перестает. Но это - пустяки, пройдет. Понимаешь, па?

– Что значит "тихонечко ноет", Вика?

– Я не знаю, что со мной будет. Вот и все.

– То есть? Я не понял, дочь, - сказал встревоженно Васильев, но тотчас спохватился и заговорил успокоительно-ровно: - Пожалуй, довольно ясно, что может быть с тобой в течение этой пятилетки. Кончишь свой актерский, начнешь сниматься, выйдешь замуж...

– Оставь, папа! - брезгливо проговорила Виктория и скривила брови. - За кого замуж? Зачем? Дикий хохот какой-то! За этих длинноволосых сопляков или за этих отутюженных домашних мальчиков в заграничных галстуках, которые мечтают только о карьере? Почему-то большинство из них учится в дипломатическом. Смешно! Пусто вокруг, папа, пустынно, сморчки какие-то, плечики узенькие, ножки тоненькие, глазки сладенькие... Современные гусары, кавалергарды, обеспеченные женихи! О, гадость! Кстати, знаешь, шалопай Светозаров сделал мне вчера что-то вроде предложения, па! И на полном серьезе. Конечно, он болтун, балбес, сквозняк в голове и, кажется, два или четыре раза женат, наплодил целый десяток детей... даже не помнит их имена! - Виктория внезапно захохотала, качнулась в кресле, блуждающе глядя в потолок. - О, шалопай, шалопай! Но с ним легко, бездумно, он лжет и говорит, что лжет! Он такой воздушный шарик в праздничный день. Вернее легкомысленный авантюрист возле бабьих юбок. Смешение наигранного сю-сю и лирического трепача в компаниях.

– И что же ты ответила? - спросил Васильев.

– Что я ему ответила? Я спросила его, не хочет ли он хорошо пожить на денежки моего папы, известного художника Васильева. И представь - он не обиделся: "А что? Почему бы и нет?" Я сказала ему, что серьезно подумаю, взвешу все "за" и все "против", скрупулезно подсчитаю количество его бывших жен и детей, чтобы знать, на кого же я меняю дорогую свободу...

Сначала она говорила это живо и размеренно качалась в кресле, забавляясь собственным рассказом, потом оживление сошло с ее задумавшегося лица, сменилось гримасой насмешливого презрения, и она умолкла, раскачиваясь все медленнее и медленнее.

– Как это мелко и мерзко, па! - сказала она исполненным глубокого отвращения голосом. - И как все пошло и неинтересно в этой дурацкой любви! Представляешь, сейчас глупые девицы выходят замуж из-за престижа. Боже, спаси меня от дураков-женихов, которых я ненавижу!

Он знал, что никакими словами не сможет помочь своей двадцатилетней дочери смягчить безразличную и холодную ожесточенность, и ее холодок проникал в душу его, и любовь к дочери становилась тем обостреннее, чем больше он чувствовал ее отчужденность от сверстников, которые, как это ни странно, постоянно крутились вокруг нее.

– Ты не преувеличиваешь страсти-мордасти? - проговорил Васильев не очень серьезным тоном, хотя понимал, что повода для шутки не было. - Может, не стоит ничего осложнять? Жизнь сама по себе есть жизнь, и особенно в твоем возрасте - прекрасна...

Равномерно поскрипывая качалкой, Виктория по-прежнему смотрела в потолок, а темно-серые, пронизанные солнцем глаза ее были далеко в запредельном пространстве, и чуточку была выгнута назад слабая тонкая шея поза равнодушия, усталости, загадочной отстраненности - и все было в ней знакомое, родственное, взятое у Марии поры довоенной юности, и одновременно хрупкое, жалкое, беззащитное перед всем миром.

– Боже, спаси меня, - повторила Виктория и перевела дыхание, точно на самом деле молилась исступленно. - Па, тебе никогда не бывает не по себе от людей? - спросила она шепотом, не поворачивая к нему головы. - Понятно, тебя спасает твоя профессия, ты должен любить всех. А я не могу. И так бывает тяжело, па. И так иногда невыносимо вставать утром.

По ее лицу ходили смутные тени, и он помолчал, зная, о чем она думает, затем с неловкой легковесностью сказал:

– Есть в твоем возрасте одно прекрасное средство, дочь моя. Это жить, как подсказывает биологический закон...