К телефону долго не подходили.

– Раиса Михайловна, это я, здравствуйте, - заговорил Васильев, услыхав, наконец, несильный, мягко-растянутый, мнилось, теплого, коричневого цвета голос, и заговорил с невольной заминкой, подыскивая слова, которые не выстраивались в нужный дипломатический ряд: - Да, это я, Раиса Михайловна. Да, это я. Нет, я не забыл вас. Я не звонил, не видел вас целую вечность, простите меня. Но я хотел вам сказать... То есть мне надо заехать к вам завтра и не одному, с моим старым другом, которого вы лучше меня знаете... ("Глупец! Грошовый дипломат! Просто образцовый глупец, при чем здесь невыносимо жалкий юмор?") Дело в том, что в Москву приехал... Илья, и я встретил его, Раиса Михайловна. Да, приехал из Италии Илья, живой, здоровый ("Я повторяю слова Ильи?"), и он рвется к вам сейчас же ("Лжец! Лжец!"), а я прошу его отдохнуть у меня после самолета...

Он, запинаясь, выговорил последнюю фразу, проклиная свое неловкое, натужное участие в этой придуманной для правдоподобия игре, и тут же наступившее молчание Раисы Михайловны в трубке после его наивного и неумелого дипломатического хода зябко дохнуло предвиденным осложнением, он испугался, что это молчание взорвется вскриком, заглушенными рыданиями, прерывающими неудержимыми слезами ее вопросы об Илье, и почти не расслышал ослабленный усталым смирением, ускользающий ее голос:

– Я знаю, Володя. Он приехал.

– Откуда вы знаете, Раиса Михайловна? - изумился Васильев и перевел дух, неудобно помялся у тумбочки, стараясь не поворачиваться к Илье. - Вам кто-то сообщил?

– Мне снился нехороший сон, Володя, - невнятно проговорила она. - И Маша сказала. Неделю назад она была...

– Когда? Неделю назад? Что она сказала?

– Она сказала, что он должен приехать.

– Он уже в Москве, Раиса Михайловна. Мы завтра приедем к вам... завтра приедем...

"Каким же образом Мария узнала о приезде Ильи? Как она могла узнать?"

Он положил трубку с сердцебиением, сбившим дыхание, убеждая себя, что Раиса Михайловна перепутала, сказав о встрече с Марией неделю назад ("Зачем Марии нужно было от меня скрывать это?"), и чтобы подавить унизительное чувство подозрения, он сказал Илье нарочито обыденно:

– Наверное, суть разговора тебе была понятна. Она знает, что ты приехал. Чем еще могу помочь?

– Не торопи, ради бога.

Илья продолжительно вытирал платком виски, покрывшиеся испариной во время разговора Васильева по телефону ("Чего он ждал? Отказа матери? Сомневался в том, что она захочет его увидеть?"), и в изнеможении отвалился на спинку кресла, хрипловато сказал:

– Разреши выкурить сигарету?

– Сделай одолжение.

– Благодарю. И разреши несколько минут помолчать и подумать.

Илья раскрыл на колене серебряный портсигар, отделанный перламутром, достал из глубины его единственную, прижатую шелковой резиночкой сигарету, последнюю из его трехштучной (как помнилось по Венеции) дневной нормы, и Васильев, заметив дрожание бровей, когда он прикуривал от знакомой газовой зажигалки, решил, что встреча с Раисой Михайловной будет для Ильи трудной, много ему стоящей, встреча, которой он ждал и боялся.

– Покажи что-нибудь. Пока я покурю, - попросил тихо Илья, выдыхая дым с задерживаемым и видимым удовольствием, смакуя вкус и крепость табака. Покажи хоть одну картину. Ты уже знаешь, что я твой поклонник. И я купил бы, если бы ты...

Он не договорил, с всхлипом затянулся сигаретой.

– Спасибо. Но я что-нибудь подарю тебе лучше, - машинально забормотал Васильев, шагая по мастерской, и остановился у стеллажей за мольбертом, напротив холстов, поставленных на полу лицом к стене, вытащил одну картину, подул на нее, очищая от пыли, прислонил к ножке мольберта и, заложив руки в карманы, отошел к другой стене мастерской, говоря рассеянно:

– Вот такая штука.

Над этой вещью он работал несколько лет, отдаваясь этой счастливой воздушности ясного летнего утра, свежести зелени, спокойной прозрачности воды (речная галька была видна как в увеличительное стекло), возле которой лежала в безмятежной дреме молодая девушка, еще недавняя девочка, одна рука закинута за голову, отчего нагая грудь остро напряглась, и от всего юного, тонкого тела ее исходило прохладное сияние невинной прелести, утренней чистоты, непорочной доверчивости, еще не знающей стыда, - во всех вариантах Васильев убирал и не мог до конца убрать загадку чувственности, добиваясь господства телесной женской тайны, без желания прикоснуться к ней с неосторожным вожделением.

– Однажды в сумерки, - говорил Васильев, искоса глядя на картину издали, - в галерее Уффици я вошел в зал и щекой... понимаешь, щекой почувствовал тепло, как будто жар от печки, как будто теплый ветерок... Посмотрел: слева от меня была "Венера" Тициана. Я чувствовал тепло ее тела. Вот это чудо, это было поистине чудо! А я... я пытался передать совсем другое... Холодок и прелесть чистоты.

Илья сказал, грустно усмехаясь:

– От твоей Венеры веет несовременной девственностью. Мечта о давно забытом. Для мужчин - streng verboten*.