...Первый раз читаю "Реквием" в Ленинграде. Огромный зал филармонии. Народу! В проходах стоят. Мне сказали, что в партере сидит Лев Николаевич Гумилев с женой. Я волнуюсь безумно, тем более что там строчки: "...и сына страшные глаза - окаменелое страданье...", ведь она стала писать "Реквием" после того, как арестовали сначала сына, а потом мужа - Пунина.

После концерта стали к сцене подходить люди с цветами. И вдруг я вижу: продирается какая-то старушка, абсолютно петербуржская - с кружевным стареньким жабо, с камеей. С увядшими полевыми цветами (а я, надо сказать, очень люблю полевые цветы). И она, раздирая эти цветы на две половины, одну дала мне, а вторую положила на авансцену и сказала: "А это - Ане". По этому жесту я поняла, что она была с ней знакома. Потом она достает из кошелки какой-то сверток и говорит: "Это вам".

Мы уходим со сцены, я в своей гримерной кидаю этот сверток в дорожную сумку - после концерта сразу сяду на "Стрелу" и поеду домой. Идут люди с поздравлениями и вдруг - Лев Николаевич Гумилев - абсолютная Ахматова, он к старости очень стал

146

на нее похож. Рядом с ним жена - на две головы выше. Я, чтобы предвосхитить какие-то его слова, говорю: "Лев Николаевич, я дрожала как заячий хвост, когда увидела Вас в зале". "Стоп, Алла, я сам дрожал как заячий хвост, когда шел на этот концерт, хотя забыл это чувство со времен оных... Потому что я терпеть не могу, когда актеры читают стихи, тем более Ахматову, тем более "Реквием", но... Вы были хорошо одеты..." Мне это очень понравилось. Он еще что-то говорил, а в конце сказал: "Мама была бы довольна". Я вздрогнула.

Потом, в другой приезд, я ему позвонила, он меня пригласил в гости. Я пришла, он спросил: "Не против, если я покурю на кухне?" - "Да-да, конечно, Лев Николаевич". Он сел, покурил, мы о чем-то говорили, я рассказывала, как читала "Реквием" в разных странах. В это время вошла какая-то женщина и поставила на газовую плиту чайник. Я говорю: "Это кто?" Он: "Соседка".
– "Как - соседка?!" - "Ну да, я живу в коммунальной квартире". Он получил свою маленькую двухкомнатную квартиру незадолго до смерти.

...Когда я приехала после этого концерта в Москву - бросила сумку и помчалась на репетицию. Прошло несколько дней, я, вспомнив про сумку, стала ее разбирать, наткнулась на сверток, который подарила эта петербуржская старушка. Разворачиваю: газеты, газеты и наконец какая-то коробка, на которой написано: "Русская водка" и нарисована тройка. Перечеркнуто фломастером и написано: "Это не водка!" Там оказалась бутылка редкого-редкого джина, очень старого. Откуда у нее этот джин?! Бутылку этого джина я подарила Васе Катаняну - ведь он мне подарил костюм.

В Париже, когда я с "Виртуозами" должна была читать "Реквием" в зале "Плиель" (это как наша консерватория), я попросила, чтобы в программке написали историю создания: почему "Реквием", почему в музыкальном зале читается слово, причем не по-фран

147

цузски, а французы терпеть не могут слушать чужой язык. Когда мы приехали за день до концерта, я увидела программку концерта: там было все - даже моя фотография, но почему-то из "Гамлета", и ни слова о том, что такое "Реквием".

И вот - вступление Шостаковича, я выхожу, зал - переполненный, я начинаю читать: "В страшные годы ежовщины...", они зашелестели программками - не понимают, что происходит. А в программке нет никакой информации, кроме того, что я родилась там-то и училась там-то. И начинается ропот. Любых зрителей раздражает, когда они не понимают, что происходит. И тогда я, зажав сзади руки в кулаки, вспомнив, как Есенин читал "Пугачева" перед Горьким (у меня надолго остались кровавые следы, но это действительно очень концентрирует, потому что боль отвлекает сознание), и я - Ахматова каждую строчку сочиняю заново, я не знаю, что будет вслед. Меня держит только музыка и рифма. Я не обращаю внимания на зрительный зал. И чувствую резкую боль в ладонях. И вдруг, уже к концу, я слышу... тишину. Тогда я смотрю в зал и вижу: во втором ряду сидят француженки и плачут. И - бешеные аплодисменты в конце. Потому что французы и бешено ненавидят, и также бешено благодарят.

Тогда я в очередной раз поняла, что поэзию действительно надо читать, не обращая внимания на "предлагаемые обстоятельства", именно "сочиняя", опираясь только на рифму и на музыку - на какой-то внутренний ритм, который надо поймать. И не боюсь после этого читать в любых странах без перевода.

Один раз я читала "Реквием" в Армении после знаменитого землетрясения. Мы приехали с "Виртуозами". Когда приземлился самолет, мы еле-еле прошли к выходу - весь аэродром был заставлен ящиками с благотворительной помощью.

148

Кстати, когда началась перестройка и в России был голод, эта благотворительная помощь со всего мира шла в Россию тоже. Тогда Горбачев создал Президентский совет (из актеров там были Смоктуновский и я), потому что эта благотворительная помощь неизвестно куда уходила. Мне дали огромный список - лекарства, вещи, еда из Германии и дали телефоны тех мест, куда это пошло. Я никуда не могла дозвониться, наконец, я всех своих знакомых стала просить, чтобы они звонили по этим телефонам. И мы так и не поняли, куда ушла эта многотонная гуманитарная помощь... Так и в Армении - вся помощь, как потом говорили, "рассосалась".