– На-ка съешь.

Парень воровато зыркает на воспитателя, затем быстро берет хлеб и, отвернувшись, жадно запихивает в рот.

Киршкалн стоит и ждет, глядя на упрямый крутой затылок, на немного уже отросшие волосы с застрявшими в них стебельками и крошками сена. Молниеносно расправившись с бутербродом, Зумент, не поднимая головы, благодарит:

– Спасибо!

Они вместе идут к дежурному по станции, Киршкалн звонит по телефону начальнику колонии.

– Привет! Киршкалн говорит. Все в порядке, Зумент есть.

– Молодец!
– гремит в трубке.
– Коньяк за мной.

XX

На другой день после поимки беглецов Киршкална встречает около школы Крум. Он в несвойственном ему приподнятом настроении.

– А ты знаешь, Бас за Стругу и Цукера объявил мне благодарность. Нам с Омулисом. Смешно, правда?

То, что Омулису, - понятно, но я был всего лишь ассистентом, - смеется Крум, однако видно, что к этой благодарности он далеко не безразличен.
– И должен тебе по секрету сказать, что было мне там страшновато.

Он вынимает сигареты и собирается закурить.

– Стоп! В зоне теперь курить запрещено!
– останавливает руку учителя Киршкалн.
– Смотри, не то вслед за благодарностью тебе влепят выговор.

– Ах да, верно. Мне уже говорили, - недовольно морщится Крум и засовывает пачку обратно в карман.
– Черт с ним, с куревом. Но вот ведь что получается: как учитель я уже несколько лет не получал благодарностей, а тут - на тебе, ни за что, ни про что.

– Благодарности получают за то, с чем хорошо справляются!

– А как твой Зумент?

– За ум взялся, начал думать. Как раз иду помочь ему в этом деле.

– Но ты, наверно, был здорово зол на него. Когда поймал, в ухо ему дал?

– Хлеба дал.

– Чего?
– недоуменно переспрашивает Крум.

– Да, так получилось.

– Ну, знаешь, ты уже педагогических гениев начинаешь затыкать за пояс.

– Ерунда. В ухо дать рука, конечно, чесалась, - Киршкалн, словно бы удостоверяясь, смотрит на свою ладонь.
– Но что поделаешь, надо держать себя в рамках. Тем более что не имеет смысла бить еще раз того, кто сам себя уже высек. Теперь надо только помочь укрепиться первым слабым росточкам.

Киршкалн отправляется в дисциплинарный изолятор.

На долгом допросе Зумент ничего не скрывал. Зачем скрывать? Но есть вещи, за которые никто не взыщет с него больше, чем он сам. Виноваты ли случайные обстоятельства и промахи в том, что он сызнова сидит в столь хорошо ему уже знакомом "трюме)? А быть может, его замыслы постиг неизбежный и закономерный финал? В последнее время он слишком уж часто слышал слово "дурак". От Струги, от контролеров и воспитателей. Не произнесенное вслух это слово он прочитал даже во взгляде Цукера. Недаром Мартышка под конец перешел в подданство Струги.

Да, стало быть, он дурак, и все, что он думал и делал - тоже было идиотизмом, поскольку нельзя, будучи дураком, поступать умно. А раз так, то теперь, очевидно, надо действовать наоборот.

Когда тебе нет еще и восемнадцати, прийти к столь самокритичному выводу невообразимо трудно, в особенности такому самоуверенному и наглому парню, как Зумент; быть может, даже трудней, чем когда за плечами имеешь половину прожитой жизни. Ведь на поверку оказалось, что его козырной туз был всегонавсего жалкой девяткой, побитой без малейшего труда. И он теперь не может вызывающе бросить:

"Вы еще увидите!" - поскольку уже все показано.

А то, что он показал, вызвало лишь сострадательные улыбки, и о нем стали говорить чуть ли не как о трехлетнем ребенке. Неужели впрямь нет ничего, чем бы их огорошить? Зумент думает, думает, но увы, ни одна идея не осеняет его, по-прежнему вокруг туман и потемки.

На скамье стоит побитая жестяная миска и алюминиевая ложка - еще не забрали посуду после завтрака. Над головой под самым потолком зарешеченное оконце. И так будет очень долго. Годы будет так. Охога закричать, спросить: "За что?" Но этот вопрос тоже глуп. Ответ один: "Ты сам к этому стремился".

В замке поворачивается ключ. Входит Киршкалн, здоровается и, по своему обыкновению, присаживается рядом.

– Теперь меня будут судить?
– спрашивает Зумент.

– Будут судить.

– Сколько же мне еще наварят?

– Да немного. Тебе до побега дали почти все, что можно. Годик могут прибавить - до десятки.

– И придется ее всю просидеть?

– Больше половины - наверняка. Теперь ведь будет вторая судимость. Таких досрочно не очень-то освобождают.

– А если я буду себя вести очень хорошо?