– Рогом, да? Интересно бы глянуть на твою жену после применения этого средства. Не бойся, я понимаю все твои метафоры: рога, божественные копья, хоботы...

Зная, какой яд сейчас выльется из нас, мы предвкушаем его сладость. Наше лицо заранее искажается злорадной гримасой. Пятна пигмента на нём сливаются в одно большое пятно.

– Значит, только твоей сестрёнке вдули эту метафору, она и перестала отплясывать свою... тарантусю. А до того, значит, никак было не отучить.

Ага! От этого так просто уже не отмахнёшься. Смотри, милый, не заплачь. Слёзы из глаз трупа, пусть и уложенного на колени жуткой бабе, по меньшей мере лживы.

– А мамочка ваша, она-то куда смотрела? Или подплясывала тоже? Ну и семейка... Постой-постой, а куда смотрел ты? Отводил стыдливо глазки, или подло подталкивал, чтоб убилась? Ну-ну, рассказывай, валяй свою предысторию, твоя очередь. Только не ври уж, выкладывай-ка всю подноготную. У меня есть ещё пара минут... порыться в твоём споднем, - решаем мы: уходить-то отсюда по-прежнему не хочется. Здесь так привычно, так уютно, а там, снаружи, по-прежнему царство полной неизвестности. Или наоборот, полной известности, но избавьте нас от такого царства.

Уйти, конечно, всё равно придётся, ведь и он пройдёт, этот нескончаемый и кажущийся вообще уже нерасторжимым, как всякий заключённый не на земле - на небесах, дуэт. Только уйти придётся не раньше, а вовремя, не поспешить, но и не опоздать на своё место, пусть кому-то и не известно: что оно такое, его место. И что такое вовремя успеть: к чему? Но это и не должно быть известно, никому.

– Одна минута, - уточняем мы.
– Валяй побыстрей. Никакого терпения не хватает жевать твои гунявые тянучки.

– Нет, я подстраховывал бедняжку, чтобы не ударилась, - быстро говорит он, опуская веки. Не устоял, лукавый раб, перед свободной прямотой нашего взгляда. Должно быть, сильно напуган им.

– Ага, поддержка! Это дело нам знакомо. Штука сложная, особенно в лирических адажио. Продолжим допрос... Теперь сознайся, ты отплясывал любовное adagio c cобственной сестрёнкой! Понятно, почему от тебя сбежала жена.

Мы энергично качаем тазом, будто отталкиваем от себя что-то животом. Гребни подвздошных костей гулко ударяют в стойку, она отвечает жирным причавкиванием. Кажется, нам удалось сломать фанерную её стенку. Это движение и эти звуки отвратительны нам самим. Отлично, значит, ему - отвратительны вдвойне.

– Я питал к девочке отцовскую любовь, - бормочет он, протирая глаза, будто старается не заплакать. Или ищет там что-нибудь.
– Я б, наверное, не любил бы так собственных детей. Я брал её на руки, целовал и плакал над нею.... Я рассказывал ей сказки. Говорил глупости. Она сидела у меня на коленях.

– Лежала!
– высокомерно вздёргиваем подбородок мы.

Кожные складки напрягаются, между ключицами и подбородочными косточками взбухают два жёстких ребра. Верно: единый стержень, образованный подтянутостью опорной ноги, бёдер, поясницы и правильно поставленной головы, даёт возможность наращивать апломб, развивать дальше технику, а следовательно - и совершенствовать артистизм исполнения. Ещё немного, и на нас не тапочки кованые сапоги, как у царя. А на голове не ставшие дыбом патлы - золотой венец.

– Ясно, ты подбирался к собственной сестрёнке, - подмигиваем мы.
– Ещё мальчишкой, козлик. Смотри, что из-за этого из тебя вышло: разжиревший евнух. Поздравляю, ты достиг тождества со своим прелестным имаго, полной самоидентификации, хотя тебе-то это ничего вообще не стоило: при чрезмерно раннем начале такие метаморфозы к зрелости просто запрограммированы. У примитивных самцов-то мощь ограничена, не то что у твоих покойных бессмертных богов. Ты вон и одного ребёнка родить не сумел, а они... Куда ни ткни пальцем - всем они папочки. Даже змеям и тарантулам. Даже камням, в которые определили жить своих милых детишек. Ну, а ваш-то папочка, надеюсь, хорошо высек тебя за такие штуки? Девочка, конечно же, пожаловалась ему и...

– Бедная девочка мне говорила: почему ты плачешь, папочка!
– рассматривает он свой указательный палец и на нём то, что нашёл и выковырял из своего глаза: зеленоватую козявку.
– Я научил её так называть меня, она и поверила. А наша бедная мамочка только смотрела, как я плакал над белокурой головкой её дочери...

– Cейчас и я заплачу. А что было потом?

– Когда мы выросли, она подросла, а я женился... Но моей жене тоже нравилось ласкать её. Девочка клала одну ручонку мне на плечо, другую на плечо моей жены, и говорила нам: когда ж вы принесёте мне маленького братика, чтобы я с ним играла, у всех есть братики, все другие девочки с ними играют, а я одна... Мы с женой мертвели, глядели в глаза друг другу взглядом, обнажающим души. Потом, чтобы скрыть стыд, целовали оба нашу девочку...

– Как же можно было ей, бедной девочке, рассчитывать на братика, если вы с твоей женой так себя вели!
– возмущённо бьём мы коленной чашкой в стойку. Она могла рассчитывать разве что на сыночка... Да, вам было чего стыдиться, извращенцы. И есть, такое не забывается. По вас полиция плачет. Но вы не одиноки: в Германии каждый день судят таких, как вы. Господи, такое впечатление, что все на свете только этим и занимаются, насилуют собственных детей вместе со своими жёнами!

– С моей женой! У меня она никогда не вызывала пылкого желания. Хоть мы и жили вместе, и она была привлекательна. Но когда я узнал, что у неё появится ребёнок не от меня - а от её любовника... И от кого ж именно? От этой гниды цирюльни! Я думал - сойду с ума, готов был покончить с собой. Звериная ревность, я не думал, что способен на такую. С тех пор рана в моей душе, казалось, зарубцевалась - но вот явилась ты и ковыряешься в ней. И тоже спешишь бежать к тому же вору! И рана снова кровоточит, жжёт.