– Напрасно так думать. Большая разница - кто кому навяжет бой, кто выберет время и место боя. Мы имеем дело с конницей. И она уже выступила. А мы будем готовы к маршу только на третьи сутки. Нас легко предупредить.

– Не на третьи, - поправил Кирилл, - а через полтора суток. И у нас больше шансов не быть предупрежденными, а предупредить самим, если мы перебросим роту по железной дороге.

– У меня нет возражений. Все равно неизвестно, что будет через трое или двое суток, - проговорил Дибич очень тихо и замолчал.

Неожиданно он побледнел и сказал с волнением:

– Вы начали о разногласиях. Давайте договоримся сразу. Вы мне доверяете или нет? Если нет, то не теряйте времени - вам нужен другой командир.

– Я вам доверяю, - спокойно ответил Кирилл.

– Вполне?

– Вполне.

– Благодарю. Тогда еще вопрос. Кто из нас будет командовать?

– Вы.

– Я хочу знать - не кто будет поднимать цепь в атаку, а кто будет определять тактику боя, я или вы?

– Мы вместе.

– Это значит, что я обязан присоединяться к тому, как вы решите, да?

– Нет. Это значит, что мы оба будем вникать в убеждения друг друга и находить согласие. Притом я потребую к себе такого же полного доверия, какого вы требуете к себе.

– А в случае расхождений?

Дибич глядел на Кирилла разожженными нетерпением глазами, все еще бледный, и Кирилл вспомнил, каким увидел его в этом кабинете первый раз больного, измотанного судьбой и противящегося ей изо всех своих остаточных сил.

– Вы в Красной Армии, - ответил он, - устав ее не тайна. Но вряд ли между нами возможны расхождения. Во-первых, я не сомневаюсь в превосходстве ваших военных познаний и буду полагаться на них. А во-вторых, у вас ведь одинаковые со мной цели.

Кирилл подвинулся к нему и тепло досказал:

– Вы меня простите, я никогда не заставлю страдать ваше самолюбие.

Дибич, вспыхнув, махнул рукой.

– Я заговорил не потому... Просто чтобы раз навсегда... И чтобы к этому не возвращаться. Чтобы вы знали, что я ставлю на карту жизнь.

– На карту?
– воскликнул Кирилл.
– Зачем? Мы не игроки. Ваша жизнь нужна для славных дел.

– Я понимаю, понимаю!
– отозвался Дибич с таким же порывом.
– Я хотел, чтобы вы знали, что я во всем буду действовать только по убеждению, и никогда из самолюбия или еще почему... Так что если я с вами разойдусь в чем, то...

– Но зачем, зачем же расходиться?
– сказал Кирилл, поднявшись и вплотную приближаясь к Дибичу.
– Давайте идти в ногу.

– Давайте, - повторил за ним Дибич, - давайте в ногу.

Они улыбались, чувствуя новый приток расположения друг к другу и радуясь ему, как всякому вновь открытому хорошему чувству.

– Я вот еще что придумал, - сказал Кирилл.
– Ежели какая непредвиденная задержка в наших сборах, то вы отправляетесь с эшелоном, а я доделываю здесь необходимое и нагоняю роту в Вольске, на автомобиле.

– Откуда же автомобиль?

– А это я тоже беру на себя.

– Ну, я вижу, с таким снабженцем, как вы, не пропадешь!
– засмеялся Дибич.

Уже когда он уходил, Извеков задержал его на минуту.

– Я хотел спросить, что это за человек - Зубинский, вы не знаете? Военком дает нам его для связи.

– Бывший полковой адъютант. Форсун. Но исполнительный, по крайней мере - в тылу.

– Ты, говорит военком, будешь за ним, как за каменной стеной.

– Ну, если уж прятаться за каменную стену...
– развел руками Дибич.

– Так как же, брать?

– Людей нет. По-моему - надо взять.

С этого момента начались стремительные сборы в поход. Это были ночи без сна и день, казавшийся ночью, как сон - когда спешишь с нарастающей боязнью опоздать и все собираешь, собираешь вещи, а вещей, которые надо собрать, остается все больше я больше, словно делаешь задачу по вычитанию, а уменьшаемое растет и растет.

Зубинский носился по улицам на отличном вороном жеребце, в английском, палевой кожи, седле. Он был прирожденным адъютантом, любил выслушивать приказания, выполнял их точно и с упоением, доходившим до жестокости. Он покрикивал на всех, на кого мог крикнуть, сажал под арест, кого мог посадить, действовал именем старших с необычайной легкостью, как будто все, у кого он был под началом, в действительности ему подчинялись или состояли у него в закадычных приятелях. Перехваченный щегольской портупеей, в широком, как подпруга, поясе, со скрипучей кобурой маузера на бедре, он был под стать своему жеребцу. Не зная ни секунды передышки от трудов, он не уставал холить свою будто нарисованную внешность: разговаривая, он чистил ногти; на полном скаку лошади сдергивал фуражку и поправлял напомаженный пробор; расписываясь в бумагах, проверял свободной рукой пуговицы френча и пряжки своей гладко пригнанной сбруи. И походя он все чистился, отряхивался, одергивался, точно перед смотром.