– Я понял - Александра Владимировича беспокоит, что заслуги приписаны не по адресу, - почти сурово отозвался Дорогомилов и, очень заметно бледнея, прямо поглядел в лицо Пастухова.
– Я даже понял так, что вам неприятна не столько фальшь газетной заметки, а то, что вы прослывете сторонником революции. Что ваше имя связывают с революцией.

Александр Владимирович длительно помигал, как бы налаживая встречный взгляд на Дорогомилова, но отвел глаза и вопрошающе остановил их на жене. Потом произнес тихо:

– Видишь, Ася, я прав: мне угрожает общее презрение.

Аночка, все время сидевшая неподвижно, согнулась и, облокачиваясь на колено, заслонила лицо рукой.

– На такого субъекта, как я, даже неприятно смотреть, - чуть двигая губами, продолжал Пастухов.
– Вон юная совесть меня уже не переносит.

– Нет, нет!
– перебила Аночка, быстро распрямляясь.
– Вы не обращайте внимания. Я просто своим мыслям...

– У Аночки дома...
– начал было Цветухин, но она, с оттенком строгости, не дала ему договорить:

– Мне, впрочем, жалко, что Егор Павлович затеял странный разговор. Как будто он в чем-то особенно прав. А ведь Александр Владимирович, по-моему, вовсе не должен отвечать за недоразумение. Если это недоразумение. Это недоразумение, Александр Владимирович?
– спросила она как-то вызывающе серьезно.

Он секунду смотрел на нее молча, будто не веря, что эта девочка могла задать столь дерзкий вопрос.

– Да, - ответил он вразумительно жестко.

Но, тут же повеселев, он толкнул локтем Егора Павловича и сказал отчетливым шепотом, чтобы все слышали:

– Ага! Золотой башмачок притопнул!

– Вы меня не поймите, что я осуждаю, - опять на свой лад законфузился Арсений Романович.

– Я-то уж никак не хотел тебя обидеть, Александр, - сказал Цветухин.

– Слава богу! Вы всех растопили, Аночка, - с облегчением вздохнула Анастасия Германовна.
– Вернитесь-ка, дорогие друзья, к воспетому вами первобытному пойлу.

И она взяла бутылку своим немного кокетливым и обаятельным жестом мягкой руки.

– Что ж, - сказал Пастухов, закусывая воблой, - обижаться было бы смешно. Этакое квипрокво могло ведь случиться и с тобой, Егор. Без меня меня женили. И тоже пришлось бы доказывать, что ты не революционер.

– И не подумал бы!
– радостно воскликнул Цветухин.

– А что? Ты - большевик?
– словно мимоходом спросил Пастухов.

– Нет. Но согласен большевичить.

– В своем театре?

– Театра у меня пока нет. Но будет. Я очень хочу говорить с тобой насчет своих планов. Именно с тобой. И чтобы ты обязательно принял участие.

– Это в чем же?

– У меня есть кружок. Ну, назови его студией. Два-три актера, но больше всего молодежь. Кое-кто играл в школьных спектаклях, а большинство еще не видело рампы. Если б ты знал, что за прелесть! Какая жажда работать, а главное - какая вера! Мы много толкуем между собой о том, каким теперь будет театр. Революционный театр, и прежде всего, конечно, наш театр. Если бы ты, Александр, послушал!

– Слушаю, - мельком заметил Пастухов.

– Я - что! Ты должен послушать мою молодежь!

– Дети останутся детьми. Но ты-то не ребенок? Мне интересно, что, собственно, хочешь ты?

– Понимаешь, в широком смысле это пока еще искания, даже мечта. Но мы хотим сделать первый шаг к мечте. Мы думаем, это будет театр, который прежде всего может играть во всякой обстановке. Чтобы его можно было передвигать на руках, если нет лошади. Чтобы актеры чувствовали себя, как на сцене, в любой точке земли.

– Земли и неба, - добавил Пастухов.

– Да, это будет небом. Небом актера и зрителя. Да, и зрителя. Он будет встречать нас там, где никогда не думал встретить. У себя за работой. У себя дома. В деревне. На полях. На ярмарке. На городской площади. На войне, если идет война. За отдыхом, если воцарился мир. Словом... Словом, произнес Егор Павлович и замолк. Растопыренными пальцами он прочесал свою темную шевелюру и так оставил на затылке согнутую в ладони вескую руку. Волосы его уже густо переплела седина, и Пастухов приметил, что голова стала лиловатой.

С того момента, как Егор Павлович заговорил о театре, в тоне его без следа пропала колючая шершавость, явно стеснявшая его самого. Посадка его стала свободной, он весь облегчился и вырос. Аночка следила за ним увлеченно, но требовательным и своевольным взглядом, который будто говорил: смелее, ну, еще смелее! Дорогомилов смотрел, как глядят из рядов на сцену, когда впереди сидит чересчур высокий человек: он вытянулся вбок и запрокинул голову, так что борода вздернулась каким-то оборонительным заслоном. Анастасия Германовна приоткрыла красочный свой рот. Все были заняты Цветухиным. Его голос, его речь словно отодвинули Пастухова в сторонку. Пауза длилась что-то очень долго.