– Я совсем забыл, - сказал он.
– Иногда...
– И опять женщина обрушила на него какое-то слово, протянув к столу руку с супницей, - тень ее руки скрыла его глаза и на мгновение застыла в неподвижности, но мы сразу же отвернулись. Ветер мощно завывал под свесами крыши, а пламя свечи спокойно тянулось вверх в этом безветренном вое. Мы слышали, как женщина наливает суп, и, хотя все три миски уже были полны, она не уходила, медлила и, казалось, держала нас в оцепенении, пока какое-то мгновение - не знаю

уж, что это было, - не пронеслось. И тогда она ушла. Мы с Доном начали есть. Мы не глядели на него. И когда он наконец заговорил, его голос звучал спокойно и вежливо-равнодушно: - Вы к нам издалека, синьоры?

– Из Милана, - ответили мы в один голос.

– А до Милана были во Флоренции, - сказал Дон.

Священник не подымал голову. Он ел быстро. Потом, не глядя, потянулся к хлебу. Я передал ему буханку. Он отломил горбушку и продолжал есть.

– Так вы говорите, во Флоренции, - сказал он.
– Прекрасный город. И люди там - как бы это определить?
– духовнее, что ли, чем миланцы.
– Он ел торопливо, жадно. Из-под сутаны, из-под ее закатанных рукавов виднелась фланелевая нижняя рубашка. Доедая суп, он несколько раз стукнул ложкой о дно тарелки. Сейчас же вошла женщина, держа в руке деревянную миску со спаржей. Она убрала тарелки из-под супа. Он протянул руку. Она передала ему кувшин с вином, и, все так же не поднимая головы, он разлил вино по стаканам и произнес короткий тост. Но он не стал пить - это был только маневр: поглядев на него, я заметил, что он наблюдает за мной. Я сейчас же отвел глаза; было слышно, как он стучит ложкой по тарелке, и тут я увидел, что Дон тоже наблюдает за мной. А потом между нами и священником вдвинулось плечо женщины.
– Иногда настает время...
– сказал он. Его ложка снова стукнула по тарелке. Когда женщина перебила его, - она заговорила быстро и резко, на местном диалекте, - он отъехал от стола вместе со стулом, и мы увидели на секунду - поверх ее руки - его затравленные глаза.
– Иногда настает время...
– сказал он, повысив голос. Женщина совсем загородила его от нас, и он замолк. Я отвел глаза и не видел, как они уходили. Звук шагов затих, и опять слышался только шум ветра.

– Он читал Поминанье, - сказал Дон. Дон католик.
– Перед едой. Не трапезную молитву, а поминальную.

– Да?
– сказал я.
– А мне и невдомек.

– Да, - сказал Дон.
– Поминальную. Перепутал, наверно.

– Конечно, - сказал я.
– Наверняка. Ну, а мы-то что теперь будем делать?
– Наши вещевые мешки лежали в углу. Два вещевых мешка могут выглядеть так же по-человечески грустно и сиротливо, как пара стоптанных башмаков. Мы смотрели на дверь, и тут женщина снова вошла в комнату. Но она явно не собиралась останавливаться. И она не смотрела на нас.

– Простите, синьора, - сказал Дон, - что нам теперь делать?

– Ешьте.
– Она даже не приостановилась. И потом мы опять услышали шум ветра.

– Выпьем, - сказал Дон. Он поднял кувшин и начал наклонять его над моим стаканом, да так и застыл - с кувшином в руке. Я тоже прислушался. Говорили в соседней комнате, а может, и дальше - торопливо и неразборчиво. Вернее, не говорили: потому что второго человека там явно не было; наверняка. Где бы он ни был, он был один; наверняка. А может, это шумел ветер. Впрочем, перед стихией - будь то потоп, засуха или ураган - человек всегда одинок. Прошло около минуты; потом Дон шевельнулся и наклонил кувшин чуть сильнее. Мой стакан наполнился. Мы начали есть. Голос звучал приглушенно и не то чтобы торопливо, а как-то монотонно, механически, - так могла бы, наверно, говорить машина.

– Если б сейчас хоть лето было, - сказал я.

– Выпьем, - сказал Дон. Он снова налил. Мы подняли стаканы и прислушались. Второго человека там явно не было; наверняка. Не было его там.
– В том-то и дело, - сказал Дон.
– Здесь никого больше нет. Во всем доме.

– А женщина?

– Да и мы тоже.
– Он посмотрел на меня.

– А-а, вон ты о чем, - сказал я.

– Ясное дело. Чего ей еще было нужно-то? Он пробыл здесь целых пять минут. А тот только что вернулся из армии, после трех лет. Он вернулся днем, и потом подступил вечер, а потом и совсем стемнело. Ты же сам ее видел, у окна. Скажешь, нет?

– А дверь? Неужели он ее не запер?

– Это Божий дом, в таких домах запоров не бывает. Вот чего ты не знал.

– Правильно. Я забыл, что ты католик. Уж ты-то знаешь что к чему. Ты ведь уйму всего знаешь, верно?

– Ну, нет. Я ничего не знаю. Я не говорить по-итальянски. Я любить Италия. Понял?
– В комнату вошла женщина. Но на этот раз она ничего не принесла. Она подошла к столу и остановилась - изможденное, темное лицо над светлым огоньком свечи было обращено к нам.

– Вам пора уходить, - сказала она.

– Уходить?
– спросил Дон.
– Нам нельзя здесь переночевать?
– Она стояла, опираясь одной рукой о стол, и смотрела на нас.
– Где же мы сможем переночевать? Кто нас пустит? Человек не может ночевать на улице в такой холод, синьора.

– Может, - сказала она. Теперь она даже не смотрела на нас. Мы слышали шум ветра и торопливый монотонный голос.

– Да в чем хоть дело-то?
– спросил Дон.
– Что здесь происходит, синьора?
– Она посмотрела на него сдержанно, даже строго, но без злобы - как на ребенка.

– Здесь Господь творит свой промысел, юноша, - сказала она. Возблагодарите Господа за то, что по своей юности не ведаете путей его. Она повернулась и ушла. А потом голос за стеной внезапно прервался и стих, словно его выключили. Теперь мы слышали только шум ветра.

– Нам бы, главное, спрятаться от ветра, - сказал я.

– Выпьем.
– Дон поднял кувшин. Там осталось меньше половины.

– Хватит с нас.

– Конечно.
– Он разлил вино по стаканам. Мы выпили. И снова застыли, вслушиваясь. Голос опять звучал: он возник сразу, вдруг - как включился. Мы выпили.
– Давай уж доедим спаржу, - сказал Дон.