Шрифт:
Спрашиваю я его:
– Тяжело тебе, дед?
– Ой, милый, так-то ли страшно - и сказать не могу! Днём стараюсь на людях держаться, - всё как будто и загородишься ими, смерть - слепа, авось не разглядит меня или ошибётся, другого возьмёт! А вот ночью, когда всякий остаётся ничем не скрыт, жутко безо сна лежать! Так тебе и кажется - веет над тобою чёрная рука, касается груди, ищет - тут ли ты? Играет сердцем, как кошка мышью, а оно боится, а оно трепыхается... ой! Приподнимешься, оглянешься - вокруг люди лежат, а встанут ли - неизвестно! Это бывает, она и гуртом берёт: у нас в селе целое семейство - муж, жена и две девоньки - в бане от угара померли!
Губы у него трясутся, будто он улыбается, а из глаз мелкие слёзы текут.
– Ещё кабы в одночасье скончаться али - во сне, а как нападёт болезнь, да и начнёт понемножку грызть!
Сморщился он, съёжился, стал на плесень похож; бежит, подпрыгивает, глаза погасли, и тихонько бормочет не то мне, не то себе:
– Господи! Хоть бы комариком пожить на земле! Не убий, господи! Хоть бы клопиком али малым паучком!
"Эх ты, жалость!" - думаю.
А на привале, на людях, - ожил и сейчас же опять о своей хозяйке - о смерти - заговорил, бойко таково. Убеждает людей: умрёте, дескать, исчезнете в неизвестный вам день, в неведомый час, - может быть, через три версты от этого места громом убьёт.
На иных - тоску наводит, другие - сердятся, ругают его, а одна бабочка молодая заметила:
– Туга мошна, вот и смерть тошна!
И так зло сказала она это, что заметил я её, а старичок, смерти преданный, осёкся.
Всю дорогу до Лубен утешал он меня и, воистину, до смерти надоел! Много видел я таких, кои от смерти бегают, глупо играя в прятки с ней. Удручённые страхом и среди молодых есть - эти ещё гаже стариков, и все они, конечно, безбожники. В душе у них, как в печной трубе, черно, и всегда страх там посвистывает, - даже и в тихую погоду свистит. Мысли их подобны старым богомолкам: топчутся по земле, идут, не зная куда, попирают слепо живое на пути, имя божие помнят, но любви к нему не имеют и ничего не могут хотеть. Только разве одно их занимает: внушить бы свой страх людям, чтобы люди приняли и приласкали их, нищих.
Но они подходят к людям не затем, что жаждут вкусить мёда, а чтобы излить в чужую душу гнилой яд тления своего. Самолюбы они и великие бесстыдники в ничтожестве своём; подобны они тем нищим уродам, кои во время крестных ходов по краям дорог сидят, обнажая пред людьми раны и язвы и уродства свои, чтобы, возбудив жалость, медную копейку получить.
Ходят они, пытаются всюду посеять тёмные семена смятения, стонут и желают услышать ответный стон, а вокруг их вздымается могучий вал скромных богоискателей и разноцветно пылает горе человеческое.
Вот хоть бы молодка эта, хохлушка, что заметила старику насчёт тугой мошны. Молчит, зубы сжаты, тёмное от загара лицо её сердито и в глазах острый гнев. Спросишь её о чём-нибудь - отвечает резко, точно ножом ткнёт.
– Ты бы, милая, - говорю, - не чуралась меня, а сказала бы горе-то... Может, легче будет тебе!
– Что вы хотите от меня?
– Да ничего не хочу, не бойся!
Вспыхнула она:
– Я и не боюсь, а противно мне!
– Чем же я противен?
– А что пристаёте? Я народ покричу!
И так она всех брыкает - старых, молодых и женщин тоже.
– Ты мне не нужна, - говорю, - а нужно мне горе твоё, хочу я знать всё, чем люди мучаются.
Сбоку поглядела на меня и отвечает:
– До других идите! Все бедуют, будь они прокляты!
– За что же проклинать?
– А так я хочу!
Кажется она мне похожей на кликушу.
– За кого же ты молиться идёшь?
– говорю.
Усмехнулась она всем лицом, пошла тише и говорит, как будто не мне:
– Прошлой весной муж на Днепр ушёл, дрова сплавлять, и - пропал! Может - утонул, может - другую жену нашёл, кто знает? Свёкор и свекровь - люди бедные, злые. Двое деток у меня - мальчик да девочка,- чем мне их кормить? Я же работала, переломиться готова была, а нет работы, да и что баба может выработать? Свёкор ругает: "Ты нам с детьми твоими камень на шею, объела ты нас, опила!" А свекровь уговаривает: "Ты же молодая, иди по монастырям, монахи до баб жадные, много денег наберёшь". Не могу я терпеть голода деток, - вот, хожу! Утопить их, что ли? Вот и хожу!
Говорит, как во сне, сквозь зубы, невнятно, а глаза у неё кричат болью материнской.
– Сыночку уже четвёртый год. Осипом зовут, а дочь Ганкой. Била я их, когда они хлеба просили, била! Я месяц хожу - четыре рубля набрала. Монахи - жадные. Честно - больше заработала бы! О, дьяволы, дьяволы! Какою водой отмою себя?
Надо что-нибудь сказать ей, я и говорю:
– Ради детей - бог тебя простит!
Как она взвоет!
– А что мне в том? Не виновата я богу! Не простит - не надо; простит сама не забуду, да! В аду - не хуже! Там детей не будет со мной!
"Эх, - думаю, - напрасно я её растравил!"
А она уже и остановиться не может.
– Да и нет его - бога для бедных - нет! Когда мы за Зелёный Клин, на Амур-реку, собирались - как молебны служили, и просили, и плакали о помощи, - помог он нам? Маялись там три года, и которые не погибли от лихорадки, воротились нищие. И батька мой помер, а матери по дороге туда колесом ногу сломало, браты оба в Сибири потерялись...
И лицо у неё окаменело. Хотя и суровая она, а такая серьёзная, красивая, глаза тёмные, волосы густые. Всю ночь до утра говорили мы с ней, сидя на опушке леса сзади железнодорожной будки, и вижу я - всё сердце у человека выгорело, даже и плакать не может; только когда детские годы свои вспоминала, то улыбнулась неохотно раза два, и глаза её мягче стали.