– Беги скорее в лес!

И Егор повторяет:

– Беги!

Схватил меня за руку, смотрит в лицо мне, тащит к двери.

– Поздно бежать-то! А отсюда скорее уходить надо.

Обнял Варю, поцеловал. Обнял меня тёзка.

– Берегите, - говорю им, - друг друга!

А у самого сердце вдруг взыграло, налилось и тоской и силой. Жарко стало мне.

– Может, ещё успеешь?
– шепчет Егор, а Варя, бледная, толкает меня к двери:

– Иди скорее, милый, иди ты!

Выскочил я на двор, пробежал огородом, перескочил плетень, - по тропе в кустах идут двое солдат, увидали:

– Стой!

И оба, взбросив ружья к плечу, прицелились.

– Что вы, - говорю, - с ума сошли?

– Молчать!

И повели раба божия один впереди, другой сзади. Идём задворками, падает снег, белит землю и серую шинель солдат.

Встречу идут ещё солдат и маленький офицерик в башлыке.

– Кто такой?
– грозно кричит он.

– Егор Петров Трофимов.

Тогда он командует солдату своему:

– Иди, доложи ротмистру - Трофимов задержан. Слышишь? Трофимов!

Личико у него маленькое, розовое, с чёрными усиками и гордое, как новенький пятиалтынный. Руки в толстых жёлтых перчатках и лакированные сапожки на ногах.

Идём.

– Куда ж вы меня ведёте?
– спрашиваю.

– Не ваше дело!

– Верно, - говорю, - но, может быть, вам нужно ко мне на квартиру?

– Конечно!

– Прошли мимо её.

В горнице у меня - жандарм, солдаты и высокий, осанистый жандармский офицер, с острой седой бородкой и большими усами, - концы их висят вниз, кажется, что у него три бороды. Книги побросаны на пол, всё перерыто.

– Трофимов?
– басом спрашивает офицер и добавляет: - Он же - Николай Смирнов, а?

"Эге!
– думаю, - какой ты образованный!"

У меня ноют ноги. Дверь в комнату не притворена, мне холодно, тоскливо и обидно среди этих людей. Лгать им - я не могу, я не хуже их.

Соображаю: если они - эти - знают моё настоящее имя, стало быть, Кузин тут ни при чём, а провалился я как-то случайно, что-нибудь напутали брат и сестра Сусловы, и это хорошо, что я буду около Кузина завтра же.

Ротмистр кричит, потрясая тремя бородами:

– Я спрашиваю - это ты бывший штабный писарь Т-го резервного батальона Николай Смирнов?

– Трофимов я, Егор Петров.

Кричит грозно:

– Врёшь!

Очень легко сердится оно, начальство.

Маленький офицерик оглядывает меня, раскрыв рот, как голодный вороний птенец, нижние чины смотрят строго и внимательно. Ротмистр пишет. Скрипит перо, царапая меня по сердцу.

На рассвете мы шагали в город - я, Гнедой и пятеро конвойных, а всё остальное начальство поехало куда-то дальше.

Идти трудно. Густо падают хлопья снега, и мы барахтаемся в нём, как мухи в молоке. Сквозь белую муть то справа, то слева тёмными намёками плывут встречу нам кусты, деревья, бугры ещё не засыпанной снегом земли.

Солдаты не выспались, голодны и злы, орут на нас, толкаются прикладами; Гнедой зуб за зуб с ними, и раза два его ударили, больно, должно быть.

Он буянит: размахивает руками, кричит, плюётся, в рот ему попадает снег.

– Я сам солдат! Солдат должен правду защищать!

– Поговори!
– грозно предупреждает его один конвойный, а другой насмешливо спрашивает:

– Какую?

– Такую! Всеобщую правду! А вы - Кузьку богача, мироеда защищаете!

– Дай ему по башке, Ряднов!

Это надо прекратить.

– Земляки, - убеждающе говорю я, - не на то вы сердитесь, на что нужно...

– Разговаривай!
– рычит солдат.

– Изволь! С разумными людьми говорить приятно. Сердиться нужно на то, что не дали вам подвод, а заставили шагать пешком...

– Из-за кого? Из-за вас, чертей!

– Не дали ни чаю попить, ни поесть, ни выспаться...

– Это он верно говорит!
– отозвался солдат сзади меня.

– У нас всё верно!
– гордо заявляет Гнедой.

– Слушай их, они скажут!

Старшой, заглядывая мне в лицо, хмурит брови.

Я продолжаю, уверенно и ласково:

– Всё это можно исправить, земляки! С версту пройдёт - будет на дороге деревня, а в ней - чайная, вот вы зашли бы, да попили чаю, и нам тоже позвольте. А так - ни вам, ни нам с лишком тридцать вёрст места не одолеть!