В темноте мне плохо видно её маленькое круглое лицо, я чувствую на нём широко открытые глаза, и мне кажется, что они совсем детские и по-детски испуганы. И вся она, все слова её будят надоедную думу:

"Тысячи и тысячи таких, как она, людей, похожих на медные копейки! И тратятся они без жалости всяким и на всё..."

– Тут Михайла вышел, стонет, шатается. Зарубил он меня, говорит. С него кровь течёт с головы, сняла кофту с себя, обернула голову ему, вдруг как ухнет! Он говорит- погляди-ка, ступай! Страшно мне, взяла фонарь, иду, вошла в сени, слышу - хрипит! Заглянула в дверь - а он ползёт по полу в передний угол, большой такой. Я как брошу фонарь да бежать, да бежать...

Кто-то сзади меня сердито сказал:

– Разве можно фонарь с огнём бросать, дура! Ведь он с огнём!

Неожиданно и высоко поднялась из тьмы стена амбара, все остановились перед нею, глухо и осторожно переговариваясь.

– Тихо!

– Не слыхать людей-то!

– Айда!

Никто не тронулся. Были слышны вздохи, сопенье и холодный, внятный звон воды на плотине.

– Господи!
– шепчет Феклуша, держа меня за руку.
– Как я теперь пойду туда?

Отстранив её, я шагнул вперёд, и все гуськом потянулись за мной, а девушка тихонько завыла:

– Дяденьки! Да не бросайте вы меня одну-то!

– Тиш-ша!
– зашипело на неё несколько голосов сразу.

На дворе стоят, понурясь, лошади наших верховых, а людей - ни одного. И только войдя в сени, увидал я их: прижались все пятеро к стене в сенях; на пороге открытой в избу двери стоит фонарь, освещая слабым, дрожащим огнём голое человеческое тело.

– Что?
– спрашиваю Егора.

– Помер!

Приподняв фонарь, он осветил горницу: стражник лежал в переднем углу под столом, так что видны были только его голые, длинно вытянутые ноги, чёрные от волос; они тяжко упирались согнутыми пальцами в мокрый, тёмный пол, будто царапая его, а большие круглые пятки разошлись странно далеко врозь. Авдотья лежала у самого порога, тоже вверх спиной, подогнув под себя руки; свет фонаря скользил по её жёлтому, как масло, телу, и казалось, что оно ещё дышит, живёт.

– А как Михайла?
– спросил я.

– Ничего!
– ответил Егор.
– Он говорит, что сам разбился, когда побежал от стражника. Упал с крыльца.

Из угла сеней раздается голос Лядова:

– Врёт! Пачпорта у него нет!

А Мозжухин гнусаво скорбит на ухо мне:

– Эка женщина дородная, а? И ведь умница была, работяга, а вот загуляла, закружилась!

– Это вы её довели!
– резко сказал Егор, покуривая.

– Полно, племяш! Мы! А нас как судьба ставит!

– Ещё вверх ногами стоять будете...

Смешливый мужик Никон Ермаков согласился с Егором:

– Будем, Егорша! Нам - долго ли? Мы завсегда вниз головой живём фокусники!

Лядов грозно оговаривает:

– Нашли место шуткам! При упокойниках-то! Лучше бы хозяев-то поискали, - чай, не сдохли они со страха!

– Это - дело старосты!

– А коли ты хочешь - ищи!

– Мне что? Я не начальство!

– Ну, так молчи!

– Так-таки и молчать?

Начинается обычная канитель: собрались в тесном месте издавна очертевшие друг другу люди, привыкли они в этот час спать, а теперь стоят здесь и знают, что завтра приедет начальство, начнётся неизбежная ругань, суматоха, знают они это, тупо сердятся все - на каждого, каждый - на всех.

Время от времени являются новые зрители, толкают друг друга, шипят, охают и вытягивают шеи, заглядывая в горницу. То и дело фонарь поднимается кверху, из темноты выплывают серые пятки стражника, пышные плечи Авдотьи, ружьё среди пола, опрокинутая лампа и чёрные пятна крови.

Ползёт, змеится пугливый шёпот:

– Кровищи-то!

– Мужик был ражий!

– Пил, ел сытно!

– Бабочку жа-аль!

– Н-да, хороша была забавушка!

– Вы бы лучше прикрыли её, черти!

– Ничего! Она и живая наготы не боялась!

– А вот стражнику - черти рады!

– Что ж он? Бывают много хуже!

– Ещё бы! Вон в Фокине...

– Михайле-работнику голову порубил!

– Его бы задержать надо, Михайлу-то этого! Эй, староста! Работник тут, Михайла, - мне известно, что пачпорта нету у него, слышишь?

Досекин, отец Егора, высокий, сутулый и смирный, озабоченно и тихо отвечает:

– Задержим! Сотские - человек тут, слышь...

– Михайла!

– Шадрывый!

– Поищите-ка его!

– Вот!
– довольным голосом говорит Лядов.
– А то ходят, стоят, а никто ничего не делает.

– Айда домой!
– тихо зовёт меня Егор.

На дворе Скорняков жирным своим голосом матерно ругает арендатора мельницы; лошади слушают ругань и прядают ушами, переступая с ноги на ногу. Коренастый, курчавый арендатор, встряхивая головой, спокойно оправдывается:

– Что шинок я держал - это известно всем и тебе известно - ты за это аренду мне набавил на сотню рублей выше...