– Вам скучно?

– Почему? Нимало!

– Наверное, скучно... Вы ведь уж, конечно, заметили, что я... поблек?

– У вас действительно настроение неважное... кажется...

– А нравится вам равнодушный старик с неподвижными глазами? Старик, который ничему не удивляется, ничто его не волнует... он всё понимает и ничего не ждет... Нравится?

– Ну, нет...

– Мне нравится... Я завидую старику... Быть равнодушным может только животное или мудрец... Старик - не животное...

– Сколько вам лет?
– спросил Шебуев.

– Двадцать шесть... дальше?

– Рано вам начинают нравиться старики...

– "Как вам не стыдно и так далее в такие годы, с вашим образованием и прочее... Еще работы в жизни много и тому подобное!.." Я знаю всё, что вы можете мне сказать, Аким Андреевич.

Сурков вскочил с дивана, прошелся по комнате и, остановись перед Шебуевым, заговорил, весь вспыхнув:

– Когда российский порядочный человек начинает развивать свое миросозерцание - его речь имеет вкус деревянного масла с мухами. Если вы не знаете, до какой степени это противно - возьмите когда-нибудь летом лампадку от образов и загляните в нее - вкус масла, настоянного на мухах, прекрасно познается зрением. Деревянное масло-это порядочность, мухи убеждения либеральных людей. Вот почему русские порядочные люди скверно пахнут... Но до сего дня я не слыхал от вас этого запаха... А... вы знаете, что я начал водку пить?

Закончив свою речь этим неожиданным вопросом, Сурков отвернулся от гостя и стал прохаживаться по комнате, сунув руки в карманы и высоко вздернув голову. Шебуев был несколько оглушен его выходкой и заговорил не сразу.

– Я, по совести сказать, давно и внимательно присматриваюсь к вам, Владимир Ильич,- с недоумением разводя длинными руками, начал он,- но не могу понять источника вашего... ну, озлобления, что ли?

– Да, я злюсь!
– вскричал Сурков.- Я злюсь, потому что меня тоже считают порядочным человеком!

Он снова остановился пред гостем и, наклонясь к нему, со злым блеском в глазах, раздельно проговорил:

– Пор-рядочный человек?! Слышите, как это звучит? Ведь оскорбительно! Ведь в самом слове "порядочный" чувствуется снисходительное презрение...

Сурков схватил кресло, с шумом пододвинул его к себе, сел и, наклонясь к лицу Шебуева, продолжал:

– Вы... вы вряд ли понимаете меня! Вы за что-то уцепились и живете уверенно... Куда вы идете - чёрт вас знает! Я знаю всё, что вы делаете... и прекрасно вижу, что вы умнее всего, что делаете. Откровенно говоря... я вам ни крошечки не верю! Извините! Чем богат...

– Ничего!
– спокойно сказал Шебуев.- Вы не стесняйтесь... Я ведь знаю ваше отношение ко мне...

– Знаете? Гм... ну, всё равно! Между нами нет общего - вы строите, я хотел бы разрушать... но мы оба не принадлежим к числу порядочных людей и можем говорить откровенно. Вы, я говорю, живете уверенно... хотя вы не узкий человек... А вот я - никак не могу начать жить! То я изучаю карту Индии - на кой мне чёрт Индия, скажите пожалуйста? То я делаю скворешники, а Гурий Николаевич красит их. Скворешники тоже не нужны, ибо интеллигентный человек должен заботиться об устройстве гнезд для людей, а не для скворцов... Шляюсь я с Егором по разным трущобам и там испытываю ужас за человека. Егорка очень доволен этим и даже пророчит мне, что из меня со временем выйдет... порядочный человек! А я именно потому не могу начать жить, что не хочу выродиться в порядочного человека... Я боюсь превратиться в порядочного человека,- вы понимаете? Все порядочные люди - это идейные мещане... Порядочность - мещанский идеал. Порядочный человек образуется из платонического почтения к великим реформам и скрытой боязни будочника... Порядочный человек обязан склеивать себе убеждения из передовых статей либеральных газет, и хотя такие убеждения не отличаются прочностью, но шелестят, как шелковые... Когда, полуголодный и оборванный, он жил среди товарищей-студентов, он целыми днями жрал книжки, и по ночам его кусали думы о воплощении в жизнь разных высоких идеалов. Но уже на пятом курсе его товарищи стали казаться ему идеалистами и начали нравиться англичане. Самая культурная нация на земле! Только они одни неуклонно, постепенно, шаг за шагом, улучшают жизнь. Все они едят ростбиф, пудинги, пьют джин и виски, и каждое поколение всё увеличивает порции. Примерная нация! Сбросив с себя мундир студента, он из уважения к Англии шьет себе клетчатый костюм и идет на службу в одно из учреждений, созданных эпохой великих реформ, причем присваивает себе звание скромного культурного работника. Когда он судит кого-нибудь, то обнаруживает прекрасные познания в вопросах морали, но если возьмет у вас книгу для прочтения, то уж не возвратит ее никогда! о, никогда! Он твердо знает, что позорно бить прислугу по морде при свидетелях и безнравственно обманывать жену более двух раз в год. Он вешает у себя в квартире портрет любимого писателя, которого читал однажды, еще будучи мальчиком, тыкает в него пальцем, говоря с умилением: "Это мой учитель!" отчего портрет коробится и линяет... Эпоху великих реформ он уважает искренно потому, что без великих реформ ему на земле было бы совершенно нечего делать. Великие реформы увеличили культурную массу, то есть создали клиентов и пациентов, а также и учреждения, в которых порядочные люди за известный оклад производят культурную работу. Преобладающее настроение порядочного человека скромно-кислое... но в пьяном виде он непременно вспоминает свою alma mater и со слезами кричит; "Gaudeamus igitur", после чего обнаруживает желание дать кому-нибудь в зубы, но редко позволяет себе делать это, а обыкновенно едет к девочкам... Он не прочь получить небольшую конституцию или хотя бы маленький орденок. Всю жизнь хвалит англичан за их уменье быть культурными и искренно любит ростбиф... В голове у него парит такой строгий порядок, что хочется сунуть туда палку и перемешать мозги... Но будет! Я устал, вы - тоже...

Сурков резким движением отвернулся от Шебуева и, скорчившись в кресле, нервно застучал пальцами по его ручке.

Шебуев задумчиво молчал. В окна комнаты смотрело вечернее солнце. Было тихо и грустно.

– Соблаговолите изречь что-нибудь...- проговорил Сурков, не оборачиваясь к гостю.

– Что я скажу?
– спросил сам себя Шебуев и, помолчав, хлопнул себя по коленям ладонями длинных рук.- Нарисованный вами порядочный человек... букашка противная... это так... Но у меня нет вашей непримиримости... нет этой остроты чувства... Вы, кажется, смотрите на жизнь эстетически... я проще и грубее... Человек я черный.

– Вы не... откровенный человек...

– А может быть...

Сурков вдруг повернулся к нему и раздражительно крикнул:

– С какой это чёртовой высоты вы смотрите на людей? Откуда у вас эта снисходительная нота в голосе?

– Что вы?
– удивленно спросил его Шебуев, поднимаясь с кресла.

– Я? Действительно, я... кричу... Вы извините, однако... Скучно, как во чреве китовом... Вокруг какая-то теплая слизь... Вы не сердитесь, пожалуйста... у меня нервы, должно быть...

Он стоял пред Шебуевым, опустив голову, и в его позе было что-то очень трогательное и милое.

– Я не сержусь... Меня просто нервозность ваша поразила... Ну, надо идти...

– Пойдемте гулять?

– Пойдемте!

– Вот хорошо... Я сейчас оденусь...

Он уже сделал движение, чтоб уйти, но Шебуев взял его руку и, потянув к себе, с ласковой улыбкой спросил:

– Так деньги-то вы дадите?

Сурков взглянул на него с недоумением и вдруг расхохотался.

– Нет, вы молодчина! Ей-богу!..