– Самогонка есть?

– Не самогонка, браток, а "николаевка".

– Вот панихида!
– восторженно вскрикнул, хлопнув себя по ляшкам, Кубдя.

Они прошли базар, и Емолин свернул в переулок. Подрядчик выдернул деревянную щеколду, и большие тесовые ворота, визжа в петлях, распахнулись. На цепи, подпрыгивая, хрипло залаял на них пес. Из сутунчатого пригона протяжно спросил женский голос:

– Кто тама-ка?

– Я, Матвеевна, я, - отвечал Емолин, входя на высокое крыльцо из огромных кедровых досок.
– Самовар бы нам...

– Сичас.

Молодая женщина в светлом ситцевом платье и с подойником в руках вышла из пригона. Емолин, входя в сени, спросил ее:

– Чо поздно доишь-то?

– Так уж приходится, - отвечала она, громыхая самоварной трубой.
– Вы где пить-то будете, в горнице, али, может, в затине?

Емолин дзвякнул посудой в ящике.

– Все равно. Можно в горнице. Там, кажись, мух мене.

– Прямо напасть с этими мухами! Уж мы их травили-травили, ни лешака на них нет... Лонись мужик поворот какой-то на них привозил, вот шибко подействовал.

– Не поворот, а водород. Сусликов травят, - поправил Емолин.

Женщина рассмеялась.

– Кучея их знат. Нонче все наоборот. Вон царя-то в Омске не русского посадили и икватерем зовут.

Емолин рассмеялся жиденьким смехом:

– Необразовщина, прямо - тайга!.. Видмеди вы! Колчак-от старого роду, бают, и ни царь, - а диктатер...

– Одна посуда-то, - сказал Кубдя.

– Посуда-то одна, да вино разно. То тебе коньяк, а то самогонка.

– А то тебе ртуть.

– Ртуть не пьют, а киргизы от дурной болезни лечутся...

Емолин сидел на деревянной крашеной скамье со спинкой. Кубдя на крашеном тоже деревянном стуле. В горнице было прохладно - сквозь маленькие окна свету пробивалось мало, да и мешали широкие, легко пахнущие, герани в глиняных глазурованных горшках. Двери и печка были разрисованы большими синими по желтому полю цветами, а на полу лежали плетеные из лоскутков половики.

Пока хозяйка доставала из шкапа посуду, ставила на стол калачи из сеянки, пироги с калиной и молотой черемухой, Емолин самоуверенно рассуждал:

– Ты возьми, Кубдя, меня. Из ково ты, скажи мне, я поднялся?..

Кубдя ждал с нетерпением, когда Емолин раскупорит бутылку с водкой, и потому с усмешкой отвечал:

– Никуды ты не поднялся.

– Врешь! Был я, скажем, лапотной пермской мужик, а теперь имею дом с железной крышой и хозяйство честь-честью и почет ото-всех.

– Ну и славу Богу.

– Известно, славу Богу, - подтвердил Емолин, выбивая пробку и наливая водку в стаканчики, - только ни черта не понимаете вы. Пей!

– Да уж пейте вы...
– по обычаю отказался Кубдя.

– Пей.

– Не буду.

Емолин выпил, скривил лицо, грязными гнилыми зубами откусил кусок пирога.

– Крепка, стерва... Пей.

Кубдя выпил, тоже скривил лицо и сразу всунул в рот целый пирог.

– Да-а...
– замычал он: - ничего, себе... Крепка!..

– Пей!
– сказал Емолин.

Кубдя уже не отказывался.

Емолин ел плохо, копошась длинными пальцами в хлебе, отламывая и откладывая в сторону корки. Кубдя же ел, торопливо глотая полупрожеванные куски. Глядя на его быстро двигающиеся желваки челюстных мускулов, Емолин с достоинством пил кирпичный чай и с достоинством рассуждал:

– Мало вы в народе кишите... В образованном народе говорю, а потому доверие к другим плохое возбуждаете. А без доверия и курица яйца тебе не снесет, не то што в народе жить...

Кубдя хватил стаканчик и под ним мрачно закряхтел стул. Емолин продолжал:

– Ко власти стыд потеряли, одинаково с видмедями... За себя не стоите; чорт вас знат, чо вам требуется! Я вот потружусь, а потом отдыхать пожелаю. Отдыхай, брат, Емолин - и никаких!

Кубдя рыгнул и отодвинулся от стола:

– Спасибо, хозяин, за хлеб за соль.

Емолин налил еще.

– Пей, Кубдя. А не за что благодарить-то.

Кубдя размахнул рукой и удивился про себя, что жест у него такой легкий.

– Раз я благодарю, ты принимай - и никаких. А что отдыхать тебе, Емолин, то не придется.

– Почему так? Раз мы заслужим, почему так не придется?..

– А так.

– А кто мне помешать смет?

– Найдутся.

Емолин стукнул ребром ладони по столу.

– Нет, ты говори! Я знать желаю.