Емолин у работы был совсем другой, чем в селе. И строже, и как-то у места. Ходил быстро, длинный, как сосна, в рыжем зипуне и, спешно перебирая тонкими, словно бумага, губами, вкрадчиво и строго поторапливал:

– Вы живее, вопленики!..

Отвечать ему не желали, только Беспалых это нудило:

– Иди ты подале, кила трехъярусная!..

Емолин опалял постройку взглядом и смолкал, а через минуту, словно в недуге, опять говорил:

– Пошевеливай мясом!..

Рубили углы амбара в лапу: бревна без выпуска концов, как тесовые ящики. Так хоть дерево бережется, но в избе холодней. Кубдя настоял, чтоб хоть наставляли стык бревна-в зуб: конец на конец, стесав оба накось и запустив один в другой уступом.

– Эх, рубители!
– вскрикивал Кубдя.

Гнулись в единых взмахах мокрые спины. Под один гуд тесались бревна. Звенели дрожью, отсвечивая на солнце, большие, похожие на играющих рыб, топоры. Бледно-желтые смолисто пахнущие щепы летали в воздухе, как птицы.

Емолин ходил вокруг, неизъяснимо улыбался и говорил сказками:

– Столяры да плотники от бога прокляты; за то их прокляли, что много лесу перевели.

Натирая "нитку" мелом, Беспалых отвечал:

– Кабы не клин, да не мох, так бы и плотник издох!.. Уйди, человечий наструг, зашибу!..

Семисаженные мачтовики и трехсаженные кряжи лежали, тесно прижавшись желтой корой друг к другу. На коре выступала прозрачная смола и бревна пахли мхом.

Емолин не любил, когда курят:

– Надо скорей катать.

Плотники усаживались на бревна, закуривали и начинали разговаривать. Емолин ходил мимо, одним глазом смотрел на них, а потом, как гусь, заворачивал на-бок голову и смотрел в небо.

– Солнце высоко, ребята.

Уже сюда, в Улалейскую обитель, забросило перо ветром: везде, говорили, народ бунтуется и хотят свою крестьянскую власть. Это говорили и приезжие мужики, и бабы, привозившие провизию, и Емолин твердил:

– Сруб кончите, запишемся в дружину "креста" и айда большевиков крыть!..

Соломиных гудел что-то под нос, гудело под ним бревно, а Кубдя неожиданно спросил:

– У тебя баба брюхата?..

– На кой тебе хрен ее брюхату надо?

– К тому, что скоро брюхатых мобилизовать будут. Народу не хватат.

Емолин качнул головой:

– Дурак ты, Кубдя, хоть и большой человек. Брякашь зря.

– Ей-богу!.. Они такой-то народ боятся брать, бунтуют. А брюхатых как раз, как забунтуют, так и скинет.

– Порют вас мало.

– На чей скус...

Плотники захохотали, а Беспалых замахал руками:

– Уходи лучше, драч, уходи!..

Емолин хвалился:

– Донесу милиции, против правительства идете.

Плотники хохотали:

– Донеси только, нос отрубим.

Однажды пришел из лесу настоятель. Емолин перед тем матерно выругал Беспалого и, увидев настоятеля, согнулся, сделал руки блюдечком и подошел под благословенье.

На плече у настоятеля лежали удилища и в правой руке котелок с рыбой. Он поставил котелок на землю и благословил Емолина.

– Как работаете?

– Ничего, слава богу, отец игумен.

Беспалых ударил топором в бревно и пропел вполголоса:

– Отец игумен, вокруг гумен...

Монах должно быть услыхал. Он пошевелил удилищами на плече. Был он сегодня недоволен плохим уловом и сказал строго Емолину:

– А плотники-то твои, сынок, развращеннейший народ.

Емолин в душе выругался, но снаружи вертляво обошел вокруг монаха и заискивающе сказал:

– По воспитанию, знаете, отец игумен.

У игумена была ровная черная борода, казавшаяся подвешенным к скулам и подбородку куском сукна; Кубдя посмотрел ему в бороду и подумал: "вот, нетяг!".

И неожиданно игумен бросил удочки на землю, как-то сразу пожелтел и, взмахнув широкими рукавами рясы, закричал на Емолина:

– Молчать!.. Не разговаривать, сукин сын!.. А-а?..

Емолин испуганно попятился, плотники взглянули на его сразу осевшую фигуру и захохотали. Монах обернулся к ним, подскочил к срубу, плюнул и крикнул:

– Прокляну, подлецы!..

И, не подобрав удочек и ведерки, ушел, издали похожий на колокол.

Емолин смущенно сморщился и нерешительно протянул:

– Вот нрав.

Немного погодя добавил:

– Стерва, а?..

Плотники оставили топоры и хохотали.

За удочками пришел тонкий и длинный, похожий на камышинку, монашек в облезлой бархатной скуфье и ряске из "чортовой кожи".

– Что ты монах будешь?
– крикнул ему Горбулин.

Монашек застенчиво ответил: