Дело было так. Остерман-Толстой опекал двух своих родственников, живших в это время в Армянском переулке, - Завалишина и Тютчева (именно Остерман-Толстой за три года до того отвез Тютчева в Мюнхен). В какой-то момент, по-видимому, незадолго до 14 декабря, когда атмосфера уже накалилась, Остерман-Толстой заставил намеревавшегося возвратиться в Петербург Завалишина уехать в Казань (он собирался туда, чтобы посетить местных сторонников декабристов, но, ввиду надвигающихся событий, надумал вернуться в Петербург).

"В Петербург отпущу я одного Федора, он не опасен", - говорил Остерман-Толстой, добавив, впрочем, что и Тютчеву велено, не задерживаясь в столице, "убираться" в Германию (собственно, другого пути в Германию кроме как через Петербург - тогда не было). Уместно будет сказать, что Остерман-Толстой проницательно усмотрел глубокое различие между любомудром Тютчевым и декабристом Завалишиным. Хотя Завалишин был на полгода моложе Тютчева, он целиком отдался идеям и настроениям старшего поколения.

Тютчев, очевидно, выехал из Москвы вскоре после своих именин (28 ноября). И 14 декабря 1825 года Тютчев находился в Петербурге. Основание для этого вывода дает не так давно разысканная в архиве тогдашнего баварского короля Людвига 1 записка (составленная в феврале 1826 года) о восстании декабристов, в которой содержится ссылка на рассказ Тютчева об этом событии. Кстати сказать, тютчевское стихотворение "14 декабря 1825 года", о котором речь впереди, звучит как созданное прямым зрителем "минут роковых" русской истории.

Одновременно с Тютчевым или же вскоре после него в Петербург приехал Михаил Погодин. Он был в том же душевном состоянии, что и другие любомудры, чуть ли не каждый час ожидая ареста.

Только что, 26 ноября 1825 года дружественный цензор - профессор Мерзляков - разрешил издание подготовленного Погодиным альманаха "Урания", где впервые единым строем явились вместе в печати Тютчев, Веневитинов, Владимир Одоевский, Шевырев, Ознобишин. В "Урании" была опубликована и повесть самого Погодина "Нищий", в которой вчерашний крепостной достаточно резко изображал крепостнические порядки.

Встречаясь с Тютчевым в Петербурге в двадцатых числах декабря 1825 года, Погодин выражал понятное опасение, что правительство обнаружит в его повести "согласие с образом мыслей заговорщиков" и "притянет его к делу декабристов". Тютчев старался успокоить сотоварища. Вскоре он уехал в Мюнхен.

Никто из любомудров не привлекался по делу декабристов - даже Владимир Одоевский, издававший "Мнемозину" совместно с Кюхельбекером и состоявший в тесной дружбе со своим двоюродным братом (который был всего на год его старше), видным декабристом Александром Одоевским. И это не было случайностью.

Мы видели, что любомудров захватило общее настроение накануне 14 декабря. Но это все же представляло собой скорее подчинение мощному порыву внешнего мира, нежели глубокое внутреннее устремление. Характерно, что тот же Владимир Одоевский писал еще в 1821 году о своем брате: "Александр был эпохою в моей жизни". Именно - "был", а теперь для Владимира уже настала новая эпоха - "эпоха любомудрия". Известно, что каждый из братьев в годы, предшествующие 14 декабря, пытался обратить другого в свою веру, но эти усилия остались тщетными.

Любомудры относились к декабристам с подлинным уважением и сочувствием. Александр Кошелев вспоминал о "потрясающем действии", произведенном на него самого и его друзей казнью пятерых декабристов: "Описать или словами передать ужас и уныние, которые овладели всеми, - нет возможности; словно каждый лишался своего отца или брата". Владимир Одоевский впоследствии сочувственно цитировал слова Герцена о декабристском движении: "В нем участвовали представители всего талантливого, образованного, знатного, благородного, блестящего в России..."

И все же любомудры избрали совсем иной путь. Уже в 1824 году в "Мнемозине" Владимир Одоевский с совершенной ясностью высказал отношение любомудров к "практической" французской философии XVIII века, которой восторгалось предшествующее поколение: "До сих пор философа не могут представить иначе, как в образе французского говоруна XVIII века, - много ли таких, которые могли бы измерить, сколь велико расстояние между истинною, небесною философией и философией Вольтеров и Гельвециев". К этому суждению Одоевский дал многозначительное примечание: "По сему-то мы для отличия и называем истинных философов - "любомудрами".