Невольно недоумеваешь, каким чудом, при известных нам внешних условиях его судьбы, не только не угасло в нем русское чувство, а разгорелось в широкий упорный пламень... Тютчев положительно пламенел любовью к России; как ни высокопарно кажется это выражение, но оно верно..."

В словах Аксакова много правды, но не вся правда. Сам Тютчев - о чем уже говорилось - думал иначе и гораздо истиннее. Он писал, что мы сплошь и рядом подменяем понятие "Цивилизация" понятием "Европа". В Западной Европе общий уровень развития цивилизации был в начале XIX века значительно выше, чем в России, и в этом все дело. Гагарин же целиком и полностью отождествил "Европу" и "цивилизацию" и видел единственное "спасение" в том, чтобы заменить все русское европейским, начиная с церкви и религии, которые в то время еще объединяли наибольшее число людей как в России, так и па Западе.

Неточность представлений Ивана Аксакова особенно ясно выступает в дальнейшем его рассуждении. Он писал о Тютчеве:

"Что же выработал за границей его ум, так долго и одиноко (имеется в виду оторванность от русских людей.
– В.К.) созревавший в германской среде? Явится ли он "отсталым" для России, но передовым представителем европейской мысли? Какое последнее слово западного просвещения принесет с собою?

Он и действительно явился представителем европейского просвещения. Но велико же было удивление русского общества... когда оказалось, что результатом этого просвещения, так полно усвоенного Тютчевым, было не только утверждение в нем естественной любви к своему отечеству, но и высшее разумное ее оправдание; не только верование в великое политическое будущее России, но и убеждение в высшем мировом признании русского народа и вообще духовных стихий русской народности".

Тут та же неточность: Тютчев явился представителем не специфически "европейского", но истинно всемирного "просвещения", которое в тот исторический момент достигло наибольшей высоты и размаха в русле германской мысли. Вспомним, что Гете, Шеллинг и Гегель с этой высоты предугадывали великое грядущее России, ее духовный и культурный расцвет. И тютчевское "убеждение в высшем мировом призвании русского народа" (речь шла, разумеется, не о некоем "превосходстве" русских над другими народами, но об их равноправном участии в высшем духовном развитии мира) могло и должно было сложиться на почве всемирной, а не замкнуто, самодовлеюще русской, или же европейской - точек зрения.

Многим казалось, что, усваивая "европейское просвещение", нельзя-де понять "мировое призвание" России, и наоборот: углубляясь в русские "духовные стихии", невозможно разглядеть всемирность европейской - в частности, германской - мысли. И в результате приходится, следовательно, отвергнуть либо Европу, либо Россию (что и сделал Гагарин).

Между тем Тютчев уже очень рано поднялся до подлинно всемирной точки зрения. И для того, чтобы увидеть "мировое призвание русского народа", ему вовсе не нужно было отрицать Запад, - точно так же, как Гете, Шеллинг и Гегель для утверждения западных ценностей не нуждались в отрицании России; они, как мы помним, напротив, предрекали ей великую самобытную будущность.

Тютчев непримиримо выступал лишь против таких западноевропейских идеологов, которые пытались с порога отвергнуть "мировое призвание" России. Он писал, в частности, следующее: "Европейский Запад - только половина великого органического целого, и претерпеваемые Западом, по-видимому, неразрешимые трудности обретут свое разрешение только в другой половине..."

И, если глубоко разобраться, расхождение Тютчева с Гагариным состояло вовсе не в том, что первый "выбрал" Россию, а последний - Европу. Тютчев сумел освоить высшие достижения европейской культуры, и это помогло ему подняться до всемирной точки зрения, с которой в своем истинном значении предстала и Россия; вспомним, как писал Тютчев о книге Вяземского: "Именно потому, что она европейская (то есть находится на должном уровне "цивилизации".
– В.К.), ваша книга - в высокой степени русская". Между тем Гагарин воспринял только внешний и узкий смысл европейского "просвещения" и попросту попытался переселиться из одной "половины великого органического целого" в другую. Не сумев стать "в высокой степени русским", он (и это всецело закономерно!) не смог сделаться и "в высокой степени европейцем", какими были Гете или Шеллинг. И он как-то ощущал свою неполноценность, иначе почему бы этот фанатик католицизма разрыдался при зрелище православных торжеств?

Через много лет Тютчев с беспощадной резкостью (которая не была ему свойственна в молодые годы) написал о людях типа Гагарина:

Напрасный труд - нет, их не вразумишь,

Чем либеральней, тем они пошлее,

Цивилизация - для них фетиш,

Но недоступна им ее идея.

Как перед ней ни гнитесь, господа,

Вам не снискать признанья от Европы:

В ее глазах вы будете всегда

Не слуги просвещенья, а холопы.

Между прочим, Ивана Гагарина, по сути дела изменившего родине, не раз обвиняли еще и в том, что он состряпал пасквильный "диплом", ставший одной из главных причин трагической пушкинской дуэли. Однако это уже излишний поклеп. Гагарин в 1836-м - начале 1837 года был как раз в самых добрых отношениях с Пушкиным*, которому именно он открыл поэзию Тютчева (кстати, Гагарин еще и не впал тогда в свое отступничество от России). Вместе с тем Гагарин постоянно бывал в доме министра иностранных дел Нессельроде, где Пушкина злобно ненавидели. В оправдание Гагарина можно сказать, что в доме этом бывал тогда и сам Пушкин, хотя бы уже потому, что он числился на службе в Министерстве иностранных дел. Гагарин же в это время хлопотал о назначении за границу и, вполне понятно, дорожил своими отношениями с семьей Нессельроде.

Перекладывать вину на Гагарина - значит прикрывать истинных злодеев. И в высшей степени вероятно, что слухи о мнимой виновности Гагарина пошли именно из дома Нессельроде. Но к этой теме мы еще вернемся в связи с рассказом о взаимоотношениях Тютчева и Пушкина.

ГЛАВА ПЯТАЯ

ТЮТЧЕВ И ПУШКИН

Тебя ж, как первую любовь,

России сердце не забудет!..

1837

...Не исключено, что они видели друг друга в отроческие годы, так как оба бывали на "детских балах" у Трубецких, и весьма вероятно, что одиннадцатилетний Пушкин и семилетний Тютчев хотя бы обменялись взглядами в зале дворца-"комода", и поныне стоящего у Покровских ворот...

Но затем судьба все время разводила их. Когда Тютчев в 1822 году перед отбытием в Германию приехал в Петербург, Пушкин находился в южной ссылке, а во время тютчевского отпуска 1825 года безвыездно жил в Михайловском. В тот единственный отрезок времени, когда поэты могли встретиться - с 19 июля по 10 августа 1830 года (в течение этих двадцати дней оба находились, насколько нам известно, в Петербурге), - Пушкин был весь поглощен своей предстоящей свадьбой с Наталией Гончаровой. Бесконечные визиты, денежные и прочие дела навалились на него так, что он писал невесте: "У меня почти нет на это сил..."