Все это позволяет сделать вывод, что Тютчев, не участвовавший в чрезвычайно значительной встрече любомудров с Пушкиным, достаточно хорошо знал о ней. При этом особенно плодотворным было то обстоятельство, что вестниками этой встречи для Тютчева оказались Киреевские.

Ибо между многими любомудрами и Пушкиным после столь обещающей встречи возникли и некоторое время даже нарастали и обострялись определенные трения, - по это никак не касалось Ивана Киреевского. Когда 17 февраля 1831 года, накануне свадьбы с Наталией Гончаровой, Пушкин устроил в своей арбатской квартире мальчишник, из любомудров он пригласил именно Ивана Киреевского (почти все остальные гости были друзьями Пушкина с юных лет Вяземский, Нащокин, Боратынский, Денис Давыдов, Верстовский и др.).

Но неизбежное все же произошло: разнонаправленные воли Пушкина и любомудров пришли в определенное столкновение. Положение осложнялось тем, что Пушкин по праву чувствовал себя зрелым вождем литературы, который имеет все основания направлять молодежь.

9 ноября 1826 года, когда уже был решен вопрос об издании "Московского вестника" под редакцией Погодина, Пушкин писал Вяземскому: "...нам надо завладеть... журналом и царствовать самовластно и единовластно... Впрочем, ничего не ушло. Может быть, не Погодин, а я буду хозяином нового журнала". В феврале 1827 года Пушкин пишет Василию Туманскому: "Погодин не что иное, как имя, звук пустой - дух же я".

Однако довольно быстро выяснилось, что многие любомудры не согласны с этим. И дело было вовсе не в том, что они недооценивали Пушкина. Дмитрий Веневитинов писал о только что появившейся в первом выпуске "Московского вестника" сцепе в келье Чудова монастыря из "Бориса Годунова": "Эта сцена, поразительная по своей простоте и энергии, может быть смело поставлена наряду со всем, что есть лучшего у Шекспира и Гете".

(Кстати сказать, через четверть века, 5 января 1853 года, дочь Тютчева Дарья сообщит сестре Анне в письме из Овстуга: "Вечером папа читал нам "Бориса Годунова", и читал так хороню, что я позабыла о своем огорчении", речь шла о разлуке с Анной, которая уехала в Петербург утром того же дня, и письмо было послано как бы вдогон любимой сестре.)

Да, любомудры знали истинную цену Пушкину. Но они не могли отказаться от своего принципиально "философского" направления в литературе. Тот же Веневитинов, столь высоко оценивший сцену из "Бориса Годунова", еще в 1826 году написал стихотворение "К Пушкину", в котором, по сути дела, "поучал" поэта, хотя в то же время и как бы просил извинения за этот тон:

Рассей на миг восторг святой,

Раздумье творческого пуха

И снисходительного слуха

Младую музу удостой.

Веневитинов призывал Пушкина, воспевшего ранее Байрона и Шенье, написать стихи, обращенные к Гете:

Наставник наш, наставник твой,

Он кроется в стране мечтаний,

В своей Германии родной...

Сам этот призыв был, разумеется, только поэтическим оборотом; суть дела состояла в желании Веневитинова, чтобы Пушкин взял себе в высшие "наставники" Гете и - шире - германскую культуру в целом.

Необходимо только отчетливо сознавать, что в конечном счете дело было не в германской культуре как таковой. Она была для любомудров прежде всего примером, образцом, символом глубокого духовного творчества. Это следует иметь в виду каждый раз, когда заходит речь об увлечении Германией и ее философией, о "немецкой школе" в поэзии и т. п.

С другой стороны, стихи Веневитинова с призывом обратиться к Гете только одно из выражений того постоянного и многообразного воздействия, которое стремились оказать на Пушкина любомудры. И не будет преувеличением утверждать, что любомудры смогли побудить Пушкина решительно переоценить свое отношение к германской культуре. Ранее он, например, как бы ставил Байрона и Гете в один ряд. Но уже в 1827 году Пушкин пишет - хотя и не в стихах (о чем просил Веневитинов), а в прозе: "Байрон... в Manfred'e подражал "Фаусту", заменяя простонародные сцены и субботы другими, по его мнению благороднейшими; но "Фауст" есть величайшее создание поэтического духа; он служит представителем новейшей поэзии, точно как "Илиада" служит памятником классической древности".

Вместе с тем Пушкин в то время явно еще не был готов признать плодотворной сугубо "философскую" направленность любомудров. После выхода в свет первых номеров "Московского вестника", так сказать, перенасыщенных философией, ближайший друг Пушкина Дельвиг выразил ему свое неудовольствие журналом в письме (из Петербурга). Пушкин отвечал ему 2 марта 1827-го (он все еще жил в Москве):

"Ты пеняешь мне за "Московский вестник" - и за немецкую метафизику. Бог видит, как я ненавижу и презираю ее; да что делать? Собрались ребята теплые, упрямые; поп свое, а черт свое. Я говорю: господа, охота вам из пустого в порожнее переливать - все это хорошо для немцев, пресыщенных уже положительными познаниями, но мы...
– "Московский вестник" сидит в яме и спрашивает: веревка вещь какая?.. А время вещь такая, которую с никаким "Вестником" не стану я терять. Им же хуже, если они меня не слушают",

Через день, 4 марта, Погодин записал в дневнике, что Пушкин "декламировал против философии, а я не мог возражать дельно и больше молчал, хотя очень уверен в нелепости им говоренного". Несколько ранее Погодин писал там же: "Пушкин поэт чувства, Шиллер - мысли".

Казалось бы, дело шло к разрыву Пушкина с любомудрами (и между прочим, во многих книгах об этом времени можно встретить неверное утверждение, что такой разрыв произошел). Однако на деле споры эти не привели к решительному конфликту. Пушкин был поистине уникален в своем^внимании и любви ко всем значительным явлениям родной литературы и в своей способности оценить по заслугам любое подлинно творческое начало.