Оливия признательно улыбнулась ему, и он улыбнулся в ответ.

На улице он помог ей сесть в седло.

— Слава богу! — ты хорошо держишься в седле, — заметил он. — Терпеть не могу женщин, которые сидят, боясь пошевелиться от страха, и только все время натягивают поводья, чтобы не упасть!

Оливия рассмеялась и поскакала вперед, обогнав своих спутников.

— Не позволяй его сиятельству шевелиться! Ему нельзя двигаться, — проговорила Бесси, обращаясь к Хиггинсу. — Слава богу, рана уже затянулась. Это просто чудо! Не ровен час, повернется неловко и все начнется сначала!

— Последние три ночи он спал спокойно, — ответил Хиггинс.

Это только благодаря тебе и мисс Оливии все обошлось, когда он метался в бреду и рвал все на себе в клочья!

— Это заслуга мисс Оливии, а не моя! Она нянчила его как дитя, прижимала его голову к груди, студила лоб, убаюкивала его…

— Даже не знаю, что бы мы без нее делали, — продолжала Бесси. — Недаром в селе о ней говорят, как о святой. Не удивлюсь, если они решатся поставить ей памятник!

— И она его заслуживает! — согласился Хиггинс. — Я слышал, что именно она посоветовала мистеру Джеральду, что надо делать.

— Конечно, она! А кому еще пришло бы в голову открыть снова заброшенную шахту или начать ремонт дома священника? А получится хороший дом, правда?

— Лучше бы они поискали достойного человека на это место, — заметил Хиггинс.

Бесси вздохнула.

— Такого, как покойный мистер Лэмбрик, они в целом свете не найдут! Вот уж воистину божий человек был! И служил богу, помогая людям. Пока он был жив, здесь в доме был словно кусочек рая, а когда он умер, жизнь превратилась в сущий ад!

— Неужели все было так плохо?

— Хуже некуда! Мы буквально голодали. И если бы не кролики, все уже давно бы умерли с голоду.

— Будем надеяться, это страшное время больше не повторится, — сочувственно произнес Хиггинс. При этом он с сомнением взглянул на лежавшего хозяина.

— А если только повторится, — резко сказала Бесси, то могу заверить тебя, Хиггинс, что я задушу его сиятельство своими собственными руками!

— Да бог с вами! Вы такого никогда не сделаете, Бесси!

— Не будь столь уверен! — проговорила Бесси зловещим тоном.

Она перевязала раны, опустила рубаху и застегнула ее на груди.

— А теперь, — сказала она, обращаясь к герцогу тоном строгой, но любящей няни, — будьте паинькой и не испортите мою прилежную работу!

— Думаете, он слышит нас?

— Если бы слышал, то поступал бы, как ему велят.

Бесси собрала свою коробку с лекарствами и бинтами и направилась к двери.

— Внизу нас ждет чашка хорошего чая, Хиггинс!

— Да, я иду с вами! С удовольствием выпью!

Хиггинс закрыл за собой дверь, и герцогу было слышно, как они, о чем-то переговариваясь и пересмеиваясь, спускались по лестнице. Он открыл глаза. Да, сегодня, несомненно, его самочувствие было лучше. Он даже собирался поговорить с Хиггинсом, но в этот момент пришла Бесси делать перевязку, а разговаривать сразу с двоими герцогу не хватало сил. Однако, он слышал весь разговор Бесси и Хиггинса, и ему многое стало понятным.

Итак, это была Оливия! Именно она ухаживала за ним долгими бессонными ночами, когда он метался в жару и бреду: поила его, уговаривала, заставляла успокоиться и уснуть. Наверное, то питье, которое она приносила по нескольку раз на день, действовало на него так успокаивающе и благотворно. Последние два или три дня, когда он снова стал осознавать себя, то понял, что его непрестанно поят какими-то напитками. Один по вкусу напоминал мясной бульон. Так это и оказалось. Он расслышал, как Хиггинс шепотом сообщал Джеральду, что его сиятельству дают мясной бульон из самой лучшей телятины, зайчатины и мяса молодых ягнят.

Второй напиток был сладковатый и пах медом. Однажды он услышал, как Оливия, приподняв его голову, обратилась к нему:

— Ну, будьте умницей и выпейте этот отвар из трав. До дна, до дна… вот так, очень хорошо!

Конечно, она и не подозревала, что он ее слышит. Но теперь, восстанавливая в голове долгие дни и ночи беспамятства, герцог начал припоминать, что Оливия постоянно разговаривала с ним, даже тогда, когда он метался в жару. Он вспомнил тонкий запах лаванды, который исходил от ее рук, удерживающих его, баюкающих, кормящих, перевязывающих рану.

— Да, мне действительно лучше! — повторил герцог сам себе. — Когда вернется Хиггинс, я попрошу, чтобы он принес чего-нибудь поесть. Чем быстрее я встану на ноги и войду в курс всех дел, тем лучше!

Впрочем, это скорее походило на браваду! На самом деле герцога томил страх — страх вернуться в этот странный и враждебный мир. Все, что там творилось, было ему непонятно и чуждо.

Он не хотел возвращаться. Гораздо приятнее опять окунуться в темноту, в сон, в беспамятство, где не было всех этих мучительных проблем.