— Это ты действовал, как надо, — сказала она.

— Я не думаю, что он видел вилы. Он мчался прямо на них. Словно…

Гед так и сказал, на что это было похоже.

— Пей свой чай, — сказал он и добавил себе немного горячей заварки из чайника, стоящего на теплых камнях очага.

— Все в порядке. Садись, — сказал Гед, и она послушалась.

— Когда я был мальчишкой, — сказал он после некоторой паузы, — карги напали на мою деревню. У них были пики… длинные, с перьями на древке…

Тенар кивнула.

— Воины Богов-братьев, — сказала она.

— Я сотворил… туманную завесу с помощью заклинаний. Чтобы запутать их. Но несколько воинов все же добрались до деревни. Я видел, как один из них бросился прямо на вилы… совсем как он. Только солдата они пронзили насквозь. Ниже пояса.

— Ты ударил в ребро, — сказала Тенар.

Он кивнул.

— Это была твоя единственная ошибка, — заметила она. Ее зубы выбивали дробь. Она отпила глоток чая.

— Гед, — спросила Тенар, — а что, если они вернутся?

— Они не вернутся.

— Они могли поджечь дом.

— Этот дом?

Гед окинул взглядом каменные стены.

— Сеновал…

— Они не вернутся, — стоял на своем он.

— Ты прав.

Они осторожно прихлебывали чай из чашек, грея о них озябшие ладони.

— Она все проспала.

— Ничего лучшего она сделать не могла.

— Но она же увидит его… здесь… утром…

— Если я убил его… если он умрет, — с яростью в голосе сказал Гед,

— я сам похороню его, закопаю в саду…

— Сделай это.

Он яростно замотал головой.

— Но почему? Почему мы не можем этого сделать?! — настаивала Тенар.

— Не знаю.

— Как только начнет светать…

— Я увезу его из дома. На тележке. Старик мне поможет.

— Ему нельзя ничего поднимать. Я сама помогу тебе.

— И все же я отвезу его в деревню. Там есть какой-нибудь знахарь?

— Ведьма, Иви.

На Тенар вдруг накатила такая слабость, что она едва могла держать чашку в руках.

— Там еще остался чай, — сказала она, едва ворочая языком.

Он налил себе вторую чашку.

В ее зрачках плясал огонь. Языки пламени плыли по воздуху, вспыхивая и угасая, вновь разгораясь на фоне закопченных камней, на фоне черного неба, на фоне розовеющего неба, бездонных глубин сумерек, безбрежного океана воздуха и света. Языки пламени отливали желтым, оранжевым, алым, кроваво-красным… другими оттенками, которые Тенар не могла описать словами.

— Тенар.

— Мы называем рту звезду Техану, — сказала она.

— Тенар, дорогая. Пойдем. Пойдем со мной.

Они не ступили в огонь. Они очутились во тьме — в темном зале. В темном коридоре. Они уже бывали здесь раньше, поочередно указывая друг другу путь в темноте подземелья.

— Нам — вон туда, — сказала она.

Она проснулась, сама не желая того. Сквозь узкие щели между ставнями струился призрачный серый свет. Почему окна закрыты ставнями? Тенар вскочила с постели и прошла на кухню. У очага никого не было, никто не лежал на полу. Не было никаких признаков того, что здесь кто-то побывал, если не считать чайника и трех чашек в мойке.

Ферру встала с рассветом, и они вместе позавтракали. Умываясь, девочка вдруг спросила:

— Что случилось?

Она вынула из стоявшего в углу чулана таза мокрый лоскут ткани. Вода в тазу была бурой от крови.

— Ах, мой цикл наступил слишком рано, — воскликнула Тенар, тут же устыдившись собственной лжи.

Ферру какое-то время стояла неподвижно, вытянув шею и жадно принюхиваясь, словно собака, взявшая след. Затем она бросила тряпку обратно в таз и отправилась кормить цыплят.

Тенар чувствовала себя разбитой. Все тело ныло. На улице было все так же холодно, и она старалась по возможности не выходить во двор. Она пыталась и Ферру загнать в дом, но вышло из-за туч солнце, подул свежий ветерок, и девочке захотелось побыть на улице.

— Помоги Шенди в саду, — сказала Тенар.

Ферру молча ускользнула.

Обожженная сторона ее лица превратилась в неподвижную маску из-за поражения лицевых мышц и появления глубоких рубцов. Однако постепенно шрамы разглаживались, да и Тенар со временем научилась видеть перед собой не уродливую маску, а лицо, на котором, в определенной степени, отражаются чувства девочки. Когда Ферру была испугана, обожженная сторона, как подметила Тенар, словно бы «закрывалась», сжималась, твердела. Когда она радовалась или была целиком погружена во что-то, слепой глаз, казалось, прозревал, рубцы краснели и становились горячими на ощупь. Но сейчас, перед тем, как она выбежала во двор, на ее лице застыло странное выражение