— Представляешь, мама, Кирилл — из рода Ерашовых, — сообщила Аннушка. — Помнишь, я тебе рассказывала?.. И вот, встретила Кирилла…

— Кто это — Ерашовы? — меланхолично спросила теща. — Не помню…

— Мама, ну я же говорила тебе о могиле Варвары Николаевны Ерашовой, помнишь?

— О могиле?!

— Да!

Теща делала вид, что вспоминает, а возможно, и в самом деле вспоминала, да из-за усталости казалась рассеянной и забывчивой. Аннушке стало неловко, и она перевела разговор на другое:

— Мама, а я квартиру купила. Вернее, комнату в двухкомнатной квартире.

— Очень хорошо, поздравляю, — чуть оживилась теща. — Жилье для вас сейчас — необходимо. Вы сможете уединиться, чтобы принадлежать друг другу.

— Нет, мамочка, — возразила Аннушка. — Мы станем жить у Кирилла в доме. У него такой дом! В Дендрарии. И озеро под окном. Это родовой дом Ерашовых. Целое поместье! Средневековый замок!

— Замечательно! — Теща чуть приподняла веки и взглянула на Кирилла — зрачки ее были огромные, отчего глаза показались черными.

— Мы приехали, чтобы сделать одно дело, — пояснила Аннушка. — Нам на свадьбу нужны деньги…

— Очень жаль, но сейчас у меня нет денег, — сказала теща.

— Ну что ты, мама! У нас есть! — нарочито весело отозвалась Аннушка. — Бабушка Кирилла дала нам целое состояние — вот!

Она положила на стол платочек с монетами и развязала его. Теща посмотрела и пожала плечами:

— Это золото?

— Золотые царские десятки. Их нужно продать за миллион.

— Не знаю, Баранова нет, — оживление ее угасло. — А я в золоте совсем не разбираюсь… Хотя минуту…

Она переставила телефон с полочки на стол и набрала номер. И пока ждала ответа, сосредоточенно рассматривала свои изящные ногти на тонких пальчиках.

— Юля, позови, пожалуйста, маму, — сказала она в трубку, и потом продолжила: — Маша, мне принесли монеты…

— Золотые десятки, — подсказала Аннушка, — Царской чеканки.

— Золотые десятки царской чеканки, — повторила она и стала что-то выслушивать. — Что? Стоят ли они на ребре? Не знаю…

— Стоят! — сказала Аннушка и поставила монету на ребро, охраняя ладонями, чтобы не укатилась.

— Стоят, — повторила теща в трубку. — А получить хотят миллион…

— За десять монет…

— За десять монет, — теща послушала еще и положила трубку. — В Столешниковом есть магазин, коммерческий, «Вита». Утром спросите Машу, черненькая такая евреечка, на артистку Ахеджакову похожа… Она купит.

— Как все просто, — почему-то грустно проронила Аннушка.

— Да, все просто, — подтвердила теща. — Еще кофе?

И она еще раз подняла взгляд на Кирилла. А ему захотелось скорчить ей рожу убийцы, чтобы хоть как-нибудь вывести ее из этого меланхолично-утомленного состояния. Однако он отвел глаза и ощутил, как жар непонятного стыда ползет от горла к ушам и щекам: он будто нечаянно заглянул в комнату, где совершалось то, что скрывается от всякого постороннего, от всякого третьего. Он вдруг осознал природу усталости этой женщины, увидел в ее глазах не утомление, а женскую истому, тоску по мужчине, причем не скрываемую и раньше не понятую. И он устыдился, что увидел ее.

— Я постелю вам в зале, — сказала она и медленно удалилась.

— Мам, постой! — Аннушка убежала за ней, и Кирилл, оставшись один, выпил залпом чашку остывшего кофе и закурил. Бабушка Полина в прошлую ночь оставила Аннушку у себя в комнате, и это означало, что она останется там до свадьбы, под зорким оком целомудрия.

И теперь ее мать — эта странная и малопонятная женщина, способная коротким взглядом обратить в стыд, вогнать в смушение, вызвав неуместные и неестественные чувства, — готовит им постель! Он хотел этого и одновременно отвергал; он стремился к близости и всячески оттягивал ее, откладывал, как самый прекрасный миг жизни, тем самым продляя чувство предощущения. Одна мысль уже волновала его, горячило дыхание и кружила голову, и этого пока хватало с лихвой, чтобы испытывать счастье. Тем более он не желал, чтобы все свершилось здесь, в этом доме и именно сейчас. Но неведомая и таинственная сила, подобная томящемуся взгляду ее матери, гипнотически овладевала сознанием, и искусительный голос кружился, обволакивал слух.

— Я… постелю… вам… в зале…

В первый день, когда Кирилл ночевал в комнате Аннушки, а она всю ночь заучивала молитвы, ничего подобного не было. Напротив, он ощущал спокойствие и облегчение, что тот ее порок, замеченный у старика художника в мастерской, оказался выдумкой, наваждением, а ее желание позировать обнаженной находило оправдание в редкой красоте тела, его пластике и гармонии. Кирилл прикурил одну сигарету от другой — пальцы подрагивали и потели ладони. На кухню заглянула Аннушка:

— Пойдем, я тебе покажу ванную.

Он измял, изломал сигарету в пепельнице и, качнувшись, встал. В ванной умылся холодной водой, посмотрелся в зеркало, изобразил рожу садиста-убийцы, но сам себе показался не смешным, а страшным. Аннушка отвела его в залу, уложила на диван и сказала:

— Спи, милый, и ни о чем не думай. А мы с мамой посекретничаем.

И он как-то облегченно и сразу уснул.

Проснувшись же утром, он мгновенно все вспомнил и увидел возле своего плеча спящую Аннушку. И не испытал ни бешеных приливов страсти, ни жгущей жажды близости; стало просто хорошо от сознания собственной силы воли и самообладания, что она может вот так доверчиво и спокойно спать рядом, прикасаясь к нему обнаженным телом. За окном светило солнце, и непорочное утро будто святой водой освящало, окропляло каждый уголок этого порочного дома.