И только тут Валентина Ильинишна сказала:

— Прости меня…

Аристарх Павлович обнял ее и прижал ее голову к груди. Она приласкалась к нему, уткнулась лицом и замерла на секунду. Потом откинула голову и заговорила с отчаянием:

— Когда я услышала тебя! Когда услышала твой голос!.. Мне стало так обидно! Почему тебя слышу только я? Тебя должны слышать все!.. Я глупая, правда?

Аристарх Павлович прикрыл ее рот ладонью. Она поцеловала ладонь и улыбнулась. А на глаза набежали слезы.

Он взял ее за руку и повел в глубь Дендрария, без дорог, через темнеющую от вечерних сумерек дубраву. Он уже не опасался, что у него не получится, и запел без подготовки, без проверки, есть ли голос и есть ли этот чудесный дар — дар пения.

— День и ночь роняет сердце ласку, день и ночь кружится голова. День и ночь взволнованною сказкой мне звучат твои слова…

Она засмеялась со слезами на глазах и, молитвенно сложив руки, прижала пальцы к губам и подбородку. И будто кричала ему, смеясь и плача, — пой! Пой же, пой!

Он пел! И это было их объяснение в любви.

Предсвадебная суета кружила их так, что они теряли счет дням.

Нужно было сшить подвенечное платье, купить хорошие белые туфли, кольца, заказать такси, послать приглашения гостям, а многим написать письма; наконец, самое хлопотное — закупить продукты, да не все сразу, а те, что долежат, не испортившись, до свадьбы, найти хорошего и недорогого вина, водки, шампанского. И как обычно в таких случаях бывает, вдруг пропадает то, что было всегда, срываются примерки из-за болезни портнихи, а колец на свадебную машину в таксопарке вообще нет — растащили на сувениры!

Многое было забыто в этих хлопотах, многое, что волновало когда-то, уходило в небытие…

Но Аннушка, несмотря на бурные дни, вдруг спохватывалась и тянула Кирилла то на кладбище, чтобы постоять среди цветущей сирени подле камня с изваянием прекрасного лика Варвары Николаевны, то в церковь к лику Богородицы. Или могла неожиданно заявить, что сегодня у нее выходной от суеты и она целый день будет катать по Дендрарию бабушку Полину и слушать ее бесконечные рассказы.

Точно так же она спохватилась, что пропустила уже несколько сеансов у художника и обязана немедленно явиться к нему.

И словно ледяной водой обдала Кирилла: ему казалось, что страшный старик давно ею забыт и вычеркнут из памяти.

Как в первый раз, она вела его переулками и дворами, темными лестницами и коридорами, чтобы вновь оказаться перед битой, разболтанной дверью…

Художник еще больше постарел и пострашнел. Его длинный нос загибался крючком, как у Кощея Бессмертного, а за плечами, кажется, вырастал горб. Он был сердит.

— Девочка, ты совсем отбилась от рук, — вместо приветствия заявил он. — Я не валяю здесь дурака, я работаю! Ты прекрасна и очаровательна, но ты обязана ценить мой труд!.. Ты совсем забыла меня.

Она лишь оправдывалась, виновато лепеча что-то невразумительное. И наконец, прервала его окриком:

— Не кричи на меня! Я выхожу замуж!

Старик только сейчас обратил внимание на Кирилла и, кажется, не узнал его, поскольку тот был одет в камуфляж.

— Замуж… — проворчал старик, доставая холст с незаконченной работой и устанавливая его на мольберте. — Мне все равно, замуж тебе или не замуж… Ты пока принадлежишь мне!

Такое заявление покоробило Кирилла, и то скептически-насмешливое отношение, с которым он входил в мастерскую, мгновенно улетучилось. Он уселся в кресло, на старое место, и сцепил руки. Старик гибким скребком соскоблил на пол только что заготовленные краски на палитре и тут же стал растаптывать их по полу, доставая новые тюбики и надавливая на палитру других красок. Причем разрезал тюбики ножницами с обратной стороны и выкладывал краски щедро, большими сгустками, словно собирался малевать огромное полотно.

Кирилла раздражало всякое его движение, и щедрость эта казалась ему личным вызовом.

— Ты готова? — буркнул старик между делом.

— Я сейчас! — с готовностью ответила Аннушка и стала стремительно раздеваться.

Кирилл не хотел смотреть на нее, однако «чуткий инструмент» — глаза, эти живые существа, самостоятельно живущие в человеке, не повиновались ему…

В ее красоте все-таки было что-то искусственное, и потому она стремилась показать ее, как показывают украшения, нанизывая их на пальцы, запястья, шею — на самые видные места. Она не пряталась, а, наоборот, словно кричала — посмотрите на меня!.. Нет-нет, эта искусственность выпирала наружу, ибо все естественное всегда недоступно глазу и надежно спрятано: жемчуг — в раковине на морском дне, алмаз — в толще породы…

И обнаженный, он уже не мог быть в естественном состоянии.

Она легла на белое покрывало, изогнулась и замерла. А старик, механически обтирая руки о фартук, уставился на нее, и голос его тут же сломался:

— Божественная… Я самый счастливый человек на свете. Я вижу тебя воочию… Надо было состариться, чтобы понять: женская красота — это Алмазный фонд, это национальное достояние…

У него затряслись руки и заслезились глаза. Он хватал кисти, мял в руках и тут же отбрасывал их на пол. И вдруг пошел к ней тяжелым, неуверенным шагом…