Шрифт:
День был закончен, но завтра надо было сыграть еще две трудные шахматные партии: заставить Ассамблею принять решение о пересмотре Конституции III-го года и создать временный Консулат.
Ложась спать, Бонапарт положил у изголовья два заряженных пистолета.
На всякий случай…
Утром 19 брюмера Париж был совершенно спокоен. Мелкий люд, не разбиравшийся в сложностях политики, считал, что Бонапарт взял правление в своя руки, и лучшего не желал.
Да еще внимание парижан отвлеклось совсем в иную сторону: был пущен слух, что набальзамированное тело маршала Тюренна будет помещено в Жардеи де Плант, в здании музея, между чучелом жирафа и панцирем гигантской черепахи. Такое предположение возмутило чувствительные души. К счастью, газеты дали разъяснение этой странной истории.
"Тело Тюренна действительно находится сейчас в кабинете истории природы рядом со скелетом жирафа. Подобает ли подвергать останки великого воина такой профанации? Почему они там находятся? Что это — насмешка, издевательство? В таком случае, мы имели бы дело с преступным деянием.
Но слава маршала Тюренна не умалится оттого, где находится его тело, и помещено оно туда лишь временно, и не с дурными намерениями, а напротив, с целью сохранности этой почитаемой реликвии. Три года назад гражданин Дефонтэн, профессор ботаники Жарден де Плант, проезжая через Сен-Дени, узнал, что местные власти хотят подвергнуть оскорбительным церемониям мумию Тюренна как останки одного из презренных аристократов. Он добился разрешения поместить мумию в музей истории природы Ботанического сада, под предлогом, что она может служить научным экспонатом, и останки героя были спасены из рук варваров. Такова история помещения мумии Тюренна в музей истории природы, — наука спасла ее, когда это не в силах были сделать разум и правосудие, наука дала ей убежище, вовсе не помышляя унизить славу героя".
Прочитав эту заметку, парижане успокоились.
Пока в столице бушевали страсти вокруг останков Тюренна, Бонапарт прибыл в Сен-Клу, где депутаты готовились к первому заседанию. Здесь царило всеобщее возбуждение; депутаты поднимались па трибуну с возгласами:
— Не допустим диктатуры! Да здравствует Конституция! Не хотим Кромвеля!
В три часа пополудни Бонапарт, сгорающий от нетерпения, проник в сопровождении адъютантов в зал Старейшин, воображая, что он своей пламенной речью преодолеет враждебность депутатов, напомнив им о своих победах.
Увы! Он не оканчивал фраз, запинался, пытался импровизировать, безуспешно подыскивал слова и терял уверенность всякий раз, как в рядах депутатов поднимался враждебный ропот.
Послушаем Бурьена:
«Все речи, которые историки представляют как речь Бонапарта перед Советом Старейшин, ими же измышлены: никакой речи не было. Это был разговор с председателем, в котором вопросы последнего были ясными и четкими, ответы Бонапарта — отрывочными и бессвязными… Бонапарт не сумел сохранить достоинство, выказать благородство; он сыпал словами: „братья по оружию…“ и „отвага солдата“… Снова и снова говорил о „вулканах“, „подземных волнениях“, „нарушенной конституции“, он порочил даже 18 фруктидора, инициатором и главным действующим лицом которого он сам же и был. Потом замелькали слова „Цезарь“, „Кромвель“, „тиран“. Несколько раз он повторил: „Я хочу сказать вам только это“, и так и не сказал ничего»3. Вдруг какой-то депутат воскликнул:
— А Конституция?
Тогда растерянный Бонапарт забормотал что-то уже совершенно бессвязное, — по словам Бурьена, можно было расслышать только «18 фруктидора… 30 прериаля… изменники… интриганы… я не… я все вам скажу… Когда минует угроза существованию Республики, я тотчас же отрекусь от власти…» По мере того как ропот среди депутатов возрастал, речь Бонапарта все более лишалась порядка и смысла.
Несколько раз председатель требовал от него выражаться яснее. Не находя ответа, Бонапарт начал кричать:
— «Вспомните, что мне сопутствуют боги победы и удачи!»
Тогда Бурьен сжал его запястье и тихо сказал ему:
— Уйдите, генерал. Вы пошли в разнос…
И, взяв его за руку, он вывел Бонапарта из зала.
В кулуарах Корсиканца окружили «друзья».
— Ну что, сел в лужу? — заметил Ожеро.
А Сийес вздохнул:
— Да, дал ты маху!
Поняв, что его высмеивают, Бонапарт, надеясь еще поправить дело, ринулся к Оранжерее, где заседал Совет Пятисот. Его появление было встречено возмущенными кликами:
— Удалитесь отсюда! Вы не имеете права здесь находиться! Вы нарушаете святость законов! Долой диктатора! Объявить его вне закона! Да здравствует Республика и Конституция III-го года!
Председатель Собрания Люсьен Бонапарт тщетно призывал депутатов к спокойствию, — его брата сбили с ног, схватили за воротник, осыпали ударами. Он встал, мертвенно-бледный вышел из зала, где ему не дали произнести ни единого слова, за дверью, рыдая, бросился в объятия Синеса и воскликнул:
— Генерал! Они хотят объявить меня вне закона!
После чего упал в обморок.
Услышав, что его называют «генералом», аббат Сийес, который никогда не служил в армии, решил, что заговор Бонапарта окончательно провалился.
Похоже было на то, но тут у Люсьена Бонапарта возникла удачная мысль. Он пустил слух, что его брата едва не убили. Встревоженные гвардейцы столпились у дворца. Этим смятением воспользовался Мюрат, который вскричал:
— Отомстим за нашего генерала!
Солдаты только того и ждали, — с примкнутыми штыками они ворвались в зал и разогнали депутатов, выбегавших через двери и выпрыгивающих в окна. Зал опустел. В полночь Люсьену Бонапарту удалось набрать десятка три выборщиков, которые провозгласили «создание консульской комиссии в составе трех граждан — Сийеса, Роже Дюко и Бонапарта».