Мы умолкаем. Я внимательно посмотрел на Пюс, произнеся последнее слово: ее лицо сохраняло невозмутимость. И все же я уверен, что уже в течение нескольких минут наш разговор ее страшно занимает. Я хорошо знаю эту маленькую венку, которая пульсирует сейчас на ее шее, выдавая волнение. И еще угадываю под шелком пеньюара эти медленные и глубокие вздохи, от которых чрезмерно вздымается ее пышная грудь.

Пюс встает, подходит к столику на колесах. Знаю, что сейчас ей хочется выпить. В последние несколько недель она удвоила, даже утроила свою обычную дозу алкоголя.

–  Хочешь виски?
– спрашивает она, открывая одну из бутылок.

–  Нет, - говорю я.
– И тебе надо бы воздержаться, если ты действительно собираешься спать.

–  Напротив. В последнее время виски меня усыпляет.

Она наливает себе полный стакан. Такая доза может убить ребенка. А она ну совсем же еще ребенок! Последнее время Пюс пьет виски, не добавляя ни воды, ни льда. "Как англичане", - говорит она со свойственным ей снобизмом. Но пьет больше, чем надо.

–  Ты говорил о смерти?
– Пюс внезапно поворачивается ко мне.

Она делает большой глоток и продолжает:

–  Ты в самом деле полагаешь, что правы эти несчастные психи, о которых пишут в скандальной хронике?

–  Я не знаю, правы ли они. Знаю только, что у них достаточно храбрости, чтобы следовать своим внутренним побуждениям.

–  Ты считаешь это храбростью?

–  Во всяком, случае, приходит избавление. Самые несчастные - это рогоносцы-интеллигенты. Ибо они страдают так же, как другие, и так же, как другим, им хочется убить, но собственная воспитанность их останавливает. Так они и остаются со своим страданием, которое парализует их и душит.

Она искоса глядит на меня и погружается в задумчивость. И снова молчание. Я спрашиваю себя, куда нас заведет этот разговор. Мне он кажется опасным.

–  Скажи, - неожиданно вновь заговаривает Пюс, - если ты не хочешь воспользоваться револьвером, потому что это примитивно…

–  И еще, - говорю, - потому, что литературные критики терпеть не могут выстрелов. Как будто литература была когда-нибудь чем-то иным, нежели кровавой баней!

–  Полагаю, - продолжает Пюс, - что ты тем более не собираешься ни душить эту неверную жену, ни травить, ни топить в ванне?

–  Нет, это все едино, - говорю я, восхищаясь, с какой непринужденностью она рассуждает о расправе над коварной супругой.

–  Но если, - торжествующе восклицает она, - если ты хочешь лишить жизни, не убивая, тебе никогда это не удастся!

–  Вот я и размышляю, не существует ли все-таки какой-нибудь способ. Способ возвышенный, рожденный разумом существа чересчур утонченного, чтобы решиться на простое убийство. Способ, который обеспечит, к тому же, безнаказанность.

–  Безупречно совершенное преступление, - говорит Пюс с ноткой презрения в голосе, подобно тем литераторам, которые притворяются, будто никогда даже не раскрывали ни одного детективного романа.

–  Безупречно или нет, но я верю, что решение мне подскажет сам персонаж. Как только я дам ему жизнь, он найдет тот единственный способ, который я безуспешно ищу. Он отомстит, и месть его будет гениальной. В этом одно из чудес литературного творения. Наши герои ускользают от нас и сами совершают поступки, которые мы не в состоянии предвидеть.

Пюс хочет знать, чем занимается мой персонаж. Рассказываю ей, что он преподает в лицее латинский и греческий, и ему, как это часто бывает с людьми этой профессии, свойственны некая мягкость и боязливость.

А она, его жена? Почему она ему изменила? Почему завела любовника? Пюс считает, что очень важно это знать. Вижу, как она оживляется. Щеки горят, она ходит по комнате и время от времени прикладывается к стакану.

По- моему, просто отлично, что она проявляет интерес именно к этому моменту, обсуждая измену супруги. Пожалуй, надо дать ей полную свободу, она наверняка мне поможет. Я считаю себя человеком, не лишенным тонкости, однако мне всегда трудно разобраться, что, может женщинами в том или ином случае.

И вот Пюс уже продвигается в своем расследовании дальше:

–  А та женщина любила этого твоего учителя, когда выхолила за него замуж?

–  Да, несомненно, - говорю я.
– За учителя не выходят замуж по расчету.

–  Ей нравилось его мягкость, боязливость?

–  И еще его ум.

–  Так что же произошло?

–  Попробуй, встань на ее место, - предлагаю я, поглядывая на нее, как кот на мышь.

–  Он человек мягкий, ты сам сказал. Значит, он ее не бил?

–  Разумеется, нет.