В ноябре пошел снег, похолодало. В школе топили плохо. Павел простыл и недели две просидел дома. А когда пришел в школу и взглянул на карту - очень удивился. Немецкие флажки отошли на запад и между ними оказались красные. 

Вернер разъяснял: "Там сильное командование. Сам фельдмаршал Паулюс. Идет перегруппировка войск. Смотрите западнее Сталинграда! Видите? То-то! Русские сами лезут в мешок. Это - победа!"

Маленький Вайсман, тщедушный прыщавый мальчик с глазами голодного волчонка, на переменке сказал Павлу:

– Ох, Пауль, не нравится мне этот мешок, в который лезут русские. Говорят, Паулюса окружили. Всю шестую армию.

– Не болтай, - строго ответил Павел.

– Я - ничего, я так… Беспокоюсь.

– А ты успокойся. Фюрер знает, что делает, - также строго сказал Павел.

У кого узнаешь правду? Доктор Геббельс по радио кричит, что все идет по плану, победа близка. А флажки на карте упорно шагают на запад. Красные флажки.

На рождество Отто принес гуся. Ездил к семье брата в деревню. Брат у него воюет. Танкист. А семья живет в деревне. Там тоже туговато с продуктами, но Отто раздобыл гуся. Фрау Элина запекла его в большой чугунной плошке с яблоками и капустой. В гостиной зажгли свечи на маленькой елочке, украшенной мишурой и стеклянными игрушками. Под елочкой были разложены подарки. Всем домочадцам. Павлу досталась красивая самопишущая ручка.

В гостиной на видном месте висел портрет старшего сына доктора Доппеля - гауптмана Вилли. Вилли Доппель был сейчас в армии Паулюса. Доктор и фрау Анна-Мария то и дело поглядывали на портрет. Веселья, о котором долго рассказывала Павлу глупая Матильда, не было. Пожалуй, по-настоящему радовался и дурачился один Павел. Он понял, что у фашистов дела плохи.

Рождественские каникулы - тоска зеленая. Заснеженный город словно замер в каком-то дурном предчувствии. Народу на улицах мало, воротники у всех подняты. Лавки закрыты. Притих Берлин.

После Нового года потянулись нудные дни. Школа. Уроки. Только письма от мамы и Петра отогревали сердце. Хоть и писали они ни о чем: о морозах, о том, что, конечно, скучают по Паулю. Петер вырос, возмужал, а Киндер не растет, все такой же и тоже шлет Паулю привет и мечтает стать генеральской собакой. А потом шли приветы и поклоны доктору Доппелю и фрау Анне-Марии.

Вот только о Фличе ни слова.

Павел читал и перечитывал письма, стараясь вникнуть, понять то, о чем не смогли написать ни мама, ни Петр. Письма вскрывались и прочитывались цензурой, а может быть, и еще кем.

И ответы Павел писал пустые. Все хорошо. Учусь в школе. Все в доме с ним ласковы. Берлин прекрасный город. И только один раз позволил себе вольность. Написал: скоро мы победим и тогда для всех начнется новая жизнь. И приписал для маскировки: Хайль Гитлер!

А в феврале объявили траур. Армия Паулюса была уничтожена. Павел вернулся из школы. Фрау Анна-Мария рыдала в своей спальне. Матильда оказалась дома и тоже сидела в своей комнате зареванная.

– Что случилось?
– спросил у нее шепотом Павел.

– Вилли погиб.

– Как погиб?

– Вместе со всей армией фельдмаршала.

– А фельдмаршал?
– спросил Павел.

– Сдался в плен.

– Так, может, и Вилли сдался в плен?

– Нет. Папа получил извещение.

Доктор Доппель хмурый вышел из кабинета.

– Это правда?
– спросил Павел.

– Иди в свою комнату, Пауль, - приказал доктор. Ему никого не хотелось видеть и ни с кем не хотелось разговаривать.

Павел ушел к себе, заперся и сделал кульбит. Сердце пело. Разгромили их! Разгромили. А там его папа. Может быть, это его папа их разгромил. Конечно, думать так было глупо и несправедливо по отношению к другим, которые громили фашистов, но очень хотелось так думать. Получили фашисты по морде, по харе, по мурлу!… В поддыхало!…

А перед обедом он стоял вместе со всеми с опущенной головой перед портретом гауптмана Вилли в траурной рамке. И на глазах его блестели слезы. Он научился притворяться, быть таким, каким его хотят видеть ОНИ. Мама была бы довольна.

Первые дни после освобождения Гертруда Иоганновна чувствовала слабость и сонливость. Даже есть не хотелось. Словно тюрьма выжала из нее жизнь, как выжимают сок из лимона.

Шанце приносил ей трижды в день крепкий куриный бульон, здесь же, у постели, с которой она не вставала, вливал в чашку с бульоном сырое яйцо и не уходил, пока она не выпивала эту смесь, поясняя, что генерал, которого он кормил, прожил бы еще сто лет, потому что лечился именно таким бульоном. Ей-богу, не разорви старого дурака снаряд, он бы еще жил и жил!

Шанце уходил, а она впадала в полусон-полузабытье, словно опускалась на дно глубокого омута. Черная тишина смыкалась над ней, теплая, ласковая. Она убаюкивала, отнимала волю. А в подсознании рождалась мысль, что тишина эта - вечная. И больше ничего не будет: ни тюрьмы, ни допросов, ни Ивана, ни детей - ничего!

Мысль эта, еще не осознанная, уже взывала к жизни. Темнота редела, рассасывалась… И вот уже покачивает ее легкое тело речной сияющий простор, свет бьет в глаза, в грудь врывается воздух.