Отработав номер, она мчалась к Антону. В городе снова установилась душная, липкая жара, и, войдя в квартиру, Ника первым делом залезала под душ.

Антон, поджидая ее, пил зеленый чай и пытался выкарабкаться из кризиса идей.

— Лезет один банал в голову, моя красавица! Что ни придумаю, тут же сразу мысль: да было это, уж и сам перепробовал по сто раз! Я же в основном поэтому из Парижа рванул. Чушь какая-то! Время уходит, а ничего не придумывается!

И все-таки свежая идея его озарила. Она не сразу поняла, зачем ему это понадобилось, когда он приволок раскладное кресло. Это кресло могло преображаться и в шезлонг, и в кровать.

— Не для тебя, моя радость, не пугайся! — сказал он весело. — Теперь самое главное — подобрать материал. Нужно двенадцать живых молодых мужских тел. Не жирных, но и не костлявых.

— Прости за черный юмор, не на шашлык?

— Перекрестись, моя радость! Мы Господа восславим. Правда, по-своему. Иконостас мы с тобой сотворим. Живой иконостас. Это будет гениальный перформанс!

Она не очень поняла, но, как и все эти дни, была рада уже тому, что он обсуждает с ней свои планы.

Первый парень нашелся быстро. И привел второго. Теперь по дороге из цирка Ника покупала «Владимирский хлеб» в упаковке, заранее разрезанный на ломтики, к нему сыр, ветчину и, пока плескалась под душем, Антон делал бутерброды для себя и для очередной модели. Иногда работа затягивалась, и Ника с любовью смотрела, как серьезно, рассчитывая каждое движение пальцев, колдует над телом парня настоящий художник.

Таких татуировок, какие он делал этим ребятам, не было ни у кого на свете. Разве только Андрей Рублев с каким-нибудь Феофаном Греком, да Нестеров с Васнецовым могли бы с ним состязаться, но в их времена живой иконостас, который создавал на ее глазах Антон Шолохов, мог присниться только в дурном сне. Ведь татуировка тогда считалась принадлежностью дикарей да уголовников. Даже когда один из Толстых — в девятнадцатом веке — возвратился после дальней поездки слегка татуированным, это обсуждал весь Петербург.

Обо всем этом и о многом другом Антон рассказывал ей, когда они оставались вдвоем и, доканчивая бутерброды, попивали зеленый чай.

— Ты так хорошо умеешь слушать, моя радость! Рассказывать тебе — одно удовольствие, — смеялся он.

— А мне еще большее удовольствие — слушать. Со мной так никогда никто не разговаривал!

Однажды во время рассказа позвонил какой-то француз, из деревеньки в Шампани. Антон долго обсуждал с ним, видимо, общее дело. Что-то одобрял, спорил, диктовал список названий. И, положив трубку, довольно вздохнул, как после трудной, хорошо выполненной работы.

— Представляешь, едет все-таки!

— Едет кто?

— Да есть тут шейх такой. В десятке самых богатых людей мира.

— Он что, к нам едет? — испуганно переспросила Ника, Антон только улыбнулся ее наивности.

— Нет, радость моя, в деревню, в шампаньскую деревню. Там в пристройке у меня хранятся работы. Вот он и едет смотреть. Что-нибудь купит — будем жить хорошо и красиво. Ладно, хуже нет, чем мечтать заранее, а потом разочаровываться, — перебил он самого себя. — Давай-ка я тебя порисую, девочка. Ну-ка улыбнись, сделай свет в глазах! — И он выставил табурет на середину комнаты.

…Был разгар лета, и даже близко к полуночи солнце еще висело над крышами зданий. В этот час они спускались на лифте, ловили частника, ехали к Дворцовой набережной и, взявшись за руки, гуляли — от Каменноостровского моста до Медного всадника.

— Смотри! Смотри! — увлеченно показывал Антон. — Солнце зашло, а ангел на Петропавловке продолжает светиться! Сейчас начнется главное чудо! — Он показывал это ей каждый вечер, и каждый вечер сам не уставал удивляться, будто видел впервые в жизни. — Вот оно! — радовался Антон. — Серебряное свечение.

Легкие, полупрозрачные облака, которые появлялись на прежде безоблачном небе неизвестно откуда, отражали лучи ушедшего за горизонт солнца. От облаков эти лучи падали на Неву и, еще раз отражаясь от водной глади, снова устремлялись к небу. В этом многократном отражении пространство становилось зыбким, казалось, воздух в самом деле распространял серебристый свет. Антон вел ее мимо дворцов и в который раз счастливо удивлялся:

— Нет, ты смотри, смотри на здания! Видишь, как четко прорисована каждая линия! — Ника иногда и в самом деле видела все, что показывал Антон. Но даже если и не видела, поворачивала к нему счастливое лицо. Они были вместе — ей уже и этого было достаточно. — Вот момент истины! — говорил Антон. — Авторское откровение! Только в эти полчаса постигаешь по-настоящему замысел всех тех великих зодчих.

На набережной гуляли толпы людей, как в праздничный день на Невском. Торговали цветами, воздушными шарами. С плавучих ресторанов доносилась музыка. Они несколько раз останавливались, и Антон покупал цветы, добавляя еще и еще у каждого киоска. И когда букет становился огромным, они ловили машину, возвращались домой и любили друг друга.

Уже в первые дни Ника нашла момент, когда Аркадия не было дома, взяла кое-что из своей одежды и документы. В заграничном паспорте у нее стояла шенгенская виза.