И Олег терпел, надеясь, все же заслужить его уважение и долю в бизнесе… Хотелось верить, что хотя бы завещание отец написал на него, а не на кого-то еще из своего окружения. А такое вполне могло быть, зная характер Ермакова-старшего и его вездесущего Соглядатая…

Как глупо, все же, было лежать сейчас на холодном снегу, не чувствуя его холода, и вспоминать об отце, о своем детстве, о выдуманном Соглядатае. Наверное, также перед глазами умирающего больного пробегает вся его жизнь. Перед приходом смерти он прокручивает в памяти наиболее значимые события жизни, ее опорные точки, делая для себя вывод, зря прожита жизнь, или нет? Каких опорных точек было больше — положительных, или отрицательных?

В некотором смысле слова Олег умирал… Чувствуя, как перестраивается его организм, он осознавал, что спустя еще какое-то время он перестанет быть Олегом Ермаковым, а станет… Кем? Безликим ревуном? Одним из десятков (сотен? тысяч?) таких же тварей, населяющих Обское море? Он покидал прошлую жизнь и готовился принять жизнь новую, на которую его обрекли эти существа, по каким-то причинам, понятным лишь им, выбрав именно его из сотен людей, ехавших в том поезде. И, вспоминая прошлую жизнь, он понимал, что прожил ее впустую, так и не сумев ничего достигнуть…

От тоски захотелось выть. Кричать, крыть матом и тот и этот свет, всполошить своим воплем лежащего неподалеку ревуна. И Олег закричал, громко и протяжно, чувствуя, что его пересохшая гортань не способна больше выдавать высокие звуки. Он издал низкое, протяжное рычание, временами, спадающее на хриплый вой, и тут же повалился лицом в снег, лакая его живительную влагу языком. От этого крика все горло вспыхнуло огнем, добравшимся до самых легких…

Его сторож поднял голову с громадных лап и ответил ему раскатистым ворчанием… Что-то в этом звуке было до боли знакомое, и подняв на ревуна взгляд Олег, вдруг, осознал, что именно. Сочувствие! Ревун словно говорил ему: «Потерпи еще немного!». Олег не понимал, откуда пришло это осознание, но чувствовал, что каким-то непостижимым образом его сознание распознало тональность рыка этого существа и перевела его на язык эмоций. Человеческих эмоций…

Это могло означать только одно — вирус, или что-то еще, прописавшееся в его организме, добралось и до головного мозга, начав перестройку сознания. Он уже, пусть пока и с трудом, понимал язык ревунов. Быть может, тогда ему предстоит понять еще и их психологию? Осознать себя одним из них, понять, чем же живут эти твари?

Скорей бы! Он устал мучаться неизвестностью. Устал ощущать в себе пылающее пламя, пожирающее его прежнюю жизнь. Скорей бы произошло хоть что-нибудь — или смерть, или новая жизнь, все, что угодно! Но только не лежать вот так, посреди Обского моря…

Нестерпимо захотелось спать, голова пошла кругом, и Олег, неловко улегшись на бок, закрыл глаза. Он даже не понял, в какой момент погрузился в сон — просто тишина спящего моря как-то незаметно сменилась тишиной спящего разума.

Сон пришел сразу же, уводя сознание сначала в непроглядную тьму, а затем — в непроходимые дебри фантазий. Олег осознавал себя не человеком и не могучим ревуном, а, скорее, бесплотным духом, порхающим от одного образа к другому. Чем-то это напоминало визит в картинную галерею, только вместо картин в длинном коридоре сна, были окна, выходящие в его собственную жизнь, или же в чьи-то еще.

Неощутимый ветер нес Олега к одному из таких окон, и в нем он отчетливо увидел себя, говорящего о чем-то с отцом. Он помнил этот миг… В тот день он, десятилетний Олежка Ермаков, пришел из школы с подбитым глазом и после закономерного вопроса отца: «Кто? За что? И как?» — разревелся в голос, не выдержав обиды и унижения. Вдоволь нарыдавшись и осознав, что от слез синяк под глазом не уменьшился ни на миллиметр, а даже наоборот, от постоянного вытирания слез увеличился в габаритах, Олег умолк и теперь молчаливо взирал на отца, ожидая совета.

— Рассказывай! — потребовал отец, усаживаясь в свое кресло, к которому Олегу запрещено было даже приближаться. И Олег рассказал, подробно, с самого начала, как трое местных хулиганов, старше него на год, подошли к нему на перемене с извечным школьным вопросом: «Пацан, деньги есть?» Отмазка — «Нету» — не помогла, и минуту спустя двое уже крепко держали его за руки, а третий рылся в карманах. Олег как-то все же исхитрился пнуть одного из державших его под коленку, за что и получил смачный удар в глаз, от которого просто отлетел к стене.

— Значит так… — выслушав его, начал отец, — Завтра, приходишь в школу, находишь того, кто тебя обидел, и без разговоров бьешь ему либо в солнечное сплетение, либо по шее. После таких ударов обычно не встают… А когда он падает, тихо и вкрадчиво, так, чтобы тебя слышал только он, шепчешь ему в ухо, что если он еще хоть раз к тебе подойдет, ты его убьешь. Понял?

Мысленно прокрутив эту сцену в воображении Олег сначала обрадовался, а потом скис окончательно. Это, конечно, было бы очень красиво и эффектно — свалить одним ударом Женьку Семенова из шестого «Б». При некоторой удаче и хорошем заряде злости на него (а таковой как раз имелся), он сделал бы это без труда… Но вот потом… Представить, что сделает с ним Женька и его дружки, подловив в тот же день после школы, было не трудно. Об этом он и не преминул сказать отцу.