– Вижу! Вижу! – орал Яйцекролик. Теперь-то он обнаружил врага, и как раз еще один хлопок послышался в темноте где-то вверху. – Д-да. Ты, ты, н'сатый, пуч'глазый, р'жий гад! Старый, а что делаешь! Ай! Уб'ри свой нос! Гврю те! Уб'ри свой длинный нос!

Сердце Жука замерло. Он знал, где-то и как-то, что за всем этим скрывается Сталки. В сердце его зрела надежда и планы мести. Он обязательно использует упоминание о носе в своих бессмертных стихах. Кинг поднял окно и сделал грозный выговор Яйцекролику. Но извозчик уже не ведал ни страха, ни сомнений. Он вылез из коляски и подошел к краю дороги.

Все произошло быстро, как во сне. Мандерс с криком схватился за лицо: влетевший в комнату зазубренный булыжник попал в дорогие кожаные переплеты книг. Следующий булыжник приземлился прямо на письменный стол. Жук рванулся вперед, делая вид, что хочет поймать камень, и в запале перевернул ученическую лампу, масло из которой потекло по бумагам Кинга, по его книгам и жирной струей закапало на персидский ковер. На подоконнике лежала гора битого стекла; фарфоровый подвесной горшочек – предмет отвращения Мактурка – разлетелся на куски, засыпав землей и остатками просвирника красные рапсовые подушки; из порезанной скулы Мандерса сильно шла кровь, а Кинг, выкрикивая какие-то странные слова, каждое из которых Жук добавлял к своей сокровищнице, побежал за школьным сержантом, чтобы Яйцекролика немедленно забрали в тюрьму.

– Бедняга! – воскликнул Жук с притворным сочувствием. – Немножко пройдет и перестанет. Предупреждает апоплексический удар, – и он, мастерски нагибая ничего не видящего, воющего Мандерса над столом, над всеми бумагами, выпроводил его за дверь.

Затем Жук, оставшийся наедине с разрухой, воздал добром за зло. Каким образом от удара одного-единственного булыжника все корешки собрания сочинений Гиббона оказались разорваны, каким образом столько черных чернил, смешанных с кровью Мандерса, попали на скатерть, почему оказавшаяся вдруг открытой бутылка с клеем образовала на полу полукруг и каким образом фарфоровая ручка двери, опять же, оказалась запачканной юной кровью Мандерса, – ничего этого Жук и не собирался объяснять, когда Кинг вернулся бешенстве, – он просто вежливо ждал его, стоя на вонючем каминном коврике.

– Вы мне не сказали, чтобы я уходил, сэр, – проговорил он с видом Касабьянки, [57] и Кинг отправил его в темноту ночи.

Он со всех ног бросился к шкафчику для обуви под лестницей на первом этаже, чтобы выплеснуть переполнявшую его радость. Он еще не успел издать первого победного крика, как две руки зажали ему рот.

– Иди в спальню и принеси мои вещи. Принеси их в умывальню на этаже. Я все еще в трусах, – прошипел Сталки, сжимая его голову. – Не беги. Иди спокойно.

Но Жук все же зашел в соседний класс и доложил о выполненном долге ничего не ведающему Мактурку с кратким истерическим конспектом проведенной операции. Потом Мактурк с каменным выражением лица принес одежду из спальни, пока Жук нервно ходил по классу. Затем троица собралась в умывальной, включила все краны, заполнила все вокруг паром и со смехом окунулась в ванны, восстанавливая по частям проведенное сражение.

– Moi! Je! Ich! Ego! – задыхался от смеха Сталки. – Когда ты играл на барабане, я ждал, пока не почувствовал, что перестаю соображать. Спрятался в ящик для угля и... стал стрелять из рогатки в Яйцекролика... а Яйцекролик налетел на Кинга. Здорово? А ты слышал звон стекла?

– Конечно. Он... он... он, – визжал Мактурк, указывая на Жука дрожащим пальцем.

– Конечно, я... я... я все время был там, – взревел Жук, – в его кабинете, он меня отчитывал.

– О, боже! – воскликнул Сталки и погрузился под воду.

– Стекло – это ерунда. Порезало голову Мандерсика. А ла... ла... лампа перевернулась и залила маслом весь ковер. Кровь на книгах, на бумагах. Клей! Клей! Клей! Чернила! Чернила! Чернила! О, Боже!

Сталки выпрыгнул из ванной весь розовый и потряс Жука, призывая его к ясности изложения, но продолжение рассказа заставило их снова покатиться со смеху.

Я спрятался в шкаф для обуви как только услышал, что Кинг спускается. А Жук прямо на меня наткнулся. Запасной ключ спрятан под половицей. Никаких улик нет, – сказал Сталки.

Они все начали говорить одновременно.

– И он выгнал нас сам... сам... сам! – это был голос Мактурка. – Мы вне его подозрений. Ох, Сталки, такого мы еще никогда не проделывали.

– Клей! Клей! Лужи клея! – кричал Жук, сверкая очками сквозь пену. – Все смешалось – кровь и чернила. Я повозил башкой этого гада над заданиями по латинской прозе на понедельник. Боже, как воняет масло! А Яйцекролик крикнул Кингу, чтобы тот готовил припарки для своего носа. Это ты уделал Яйцекролика, Сталки?

– А кто же, как не я? Я его обстрелял. Слышал, как он ругался? Мне сейчас станет плохо, если я не перестану смеяться.

Но процесс одевания затянулся, потому что Мактурк пустился в пляс, услышав, что фарфоровый горшочек разбился, а Жук пересказал все слова, сказанные Кингом, украшая и снабжая витиеватыми комментариями.

– Потрясающе! – воскликнул Сталки, беспомощно путаясь в штанах. – Как это ужасно для нас, невинных мальчиков! Интересно, чтобы они сказали в «Сент-Уинифред, или Мире школы»... Черт! Я вспомнил, что мы там задолжали молокососам за нападение на Жука, когда он мучал Мандерса. Давай. Это алиби, Сэмивел, [58] а кроме того, если мы простим их, то в следующий раз будет хуже.